— Попробовал черного хлеба и удрал, — издевался по этому поводу Товкач и донимал Зою: — Что это твой дядя Живан к нам не показывается? Хоть бы вернул ту землю, что в колбах унес. Это же колхозная земля! Ему могут пришить за нарушение. Калитка наверняка записал, он ведь и землю граммами мерит. У этого фанатика все на учете…

Но не черного хлеба испугался Живан. В Замысловичах у него постепенно созрел свой план осушения болот. Это был план не против воды, а план борьбы за воду. Нет, не в реки нужно отводить воду из болот, не в соленое море, а в пресные озера. Одно такое озеро Живан наблюдал недалеко от Несолони. Когда-то на этом месте стоял дремучий лес. Еще и сейчас кое-где виднелись черные палы — остатки затопленного леса. Создание озера было чуть ли не главным достоинством старой мелиоративной системы, которая в то же время немало воды без пользы отправила в Припять. Ту воду уже не вернуть, да к тому же тогда ее было так много, что нечего было скупиться на нее. А теперь воды на Полесье меньше, и растрачивать ее Живан считал просто невозможным. Несолоньское озеро не давало профессору покоя. Теперь он нисколько не сомневался в том, что воду из Вдовьего болота нужно было отвести не в Уборть, а в это озеро. Теперь уже поздно. Но озеро может принять воду из других болот, еще не осушенных, и тогда в самой глубине Полесской низины образуется большое море. Такие моря, по плану Живана, можно создать и в других местах. Почему бы, скажем, воды Пинских болот не собрать в Пинское море, которое питало бы собою мелеющую Припять, питало бы не так, как сейчас питают ее болота и маленькие реки, а так, как захотелось бы того людям? Днепр тоже не знал бы горя от этого, а помолодел бы, стал полнее.

В селах Живан слышал немало разговоров о воде, слышал жалобы, что высыхают маленькие реки, угасают родники. Он слушал рассказы о полесской природе, пытался проникнуть в ее тайны, найти объяснение тем переменам, которые происходят в ней ежечасно и неумолимо, независимо от желания человека. Однако профессора всегда раздражали истерика и отчаяние чересчур осторожных. «Не трогайте природу, не сушите болота, не пашите целину!» — это он часто слышал и в ученом мире и в селах. Но Живан, как и многие, кто в какой-то мере познал капризную природу, не мог полагаться на ее милость. Разве Кара-Кумы не были когда-то цветущим краем? И вот, без вмешательства человека, они превратились в пустыню, а при его вмешательстве когда-нибудь вновь оживут. Он брал и другие примеры и каждый раз приходил к одному и тому же выводу: перемен к лучшему в природе можно добиться не тем, что будешь сидеть сложа руки и ждать, что бог пошлет, а умелым, бережным вмешательством в ее законы. Разрушения в природе происходили не только там, где они производились людьми, но и там, где люди не трогали природы, — большею частью сами по себе. Природа не вечна и стареет так же, как и человек. Стареет и умирает. Продолжить свой век человек пока еще не может, а продолжить век природы — человеку под силу. Живан хочет, чтобы Полесская низина превратилась в золотое дно. Людям нужны не гнилые топи, не чахлое мелколесье, а плодородная почва, полноводные реки и озера, богатые рыбой, с фермами водоплавающей птицы и дремучие леса с заповедниками ценного зверя. Такою хочет видеть свою глухомань всякий современный полещук, и беда только в том, что не каждый знает, как это сделать.

Теперь Живан был уверен, что за болота надо браться не одним колхозом, и даже не одним районом, а целой областью. С этим своим убеждением он и пришел к Кузьме Митрофановичу Деркачеву. Тот принял его весьма любезно.

— Мое почтенье профессору Живану! Присаживайтесь, дорогой гость! Трудно быть начальником сельхозуправления. А тут еще горячие головы в болото залезли… Что новенького в ученом мире? Как поживают молекулы? Как идет расщепление атомов? Что еще всколыхнуло ученый мир?

— Мы занимаемся более простыми вещами, — сказал Живан. — Но, как я понял, вам сейчас не до них.

— Нет, почему, я слушаю. — И Кузьма Митрофанович с видом утомленного человека завалился в мягкое кресло. — Я всегда прислушивался к науке. Это ведь моя святая обязанность.

Живан изложил ему свои соображения о посылке специальной экспедиции.

— Такая экспедиция сможет создать единый план, единую мелиоративную систему для всей области. Каково практическое значение этой работы? Думаю, немалое. Если каждый будет вести осушку по-своему, мы нарушим водный режим и пострадаем от кустарщины, которая уже началась. За болота, Кузьма Митрофанович, надо браться умеючи…

— Так-то оно так, — сказал раздумчиво Деркачев, — но планы останутся планами, пока государство не даст необходимых машин.

— Представьте себе, Кузьма Митрофанович, что завтра область запрудят машинами. Что из этого? Машины будут стоять, пока не будет единого плана работ. С водой надо обращаться разумно. Если просто отвести воду из наших грунтов — Полесье станет пустыней. Воду надо уравновесить. Оттуда, где ее много, забрать и подать туда, где ее мало. Надо создать не единоличный, а колхозный режим грунтовой воды. Каково ваше мнение о посылке экспедиции?

— У нас, профессор, уборка… — намекнул Деркачев на свою занятость. Зазвонили сразу два телефона, и он с плохо скрытой радостью схватился за трубки. — Да, да… Деркачев слушает. Что? Как вы смеете? Форма сто пять составлена мною, и не ваше дело рассуждать, так это или не так! Не имеете данных? Как это не имеете? Надо их найти, надо поднять архив. Да, поднять архив, посадить всех агрономов на форму сто пять…

От Деркачева профессор вышел ни с чем. В приемной его чуть не сбил с ног Максим Шайба с толстой папкой.

— А, профессор! Рад вас видеть. Что новенького в Замысловичах? Как поживает Вдовье болото?

— Замысловичи оплакивают вас.

— Ага, оплакивают!.. — Шайба принял всерьез шутку Живана. — Не умели ценить, пусть теперь поплачут. — Шайба многозначительно похлопал ладонью по папке. — Так-то, профессор… Был простым агрономом, а сейчас директивы спускаем! Я и сам не подозревал, что у меня такой писательский талант…

Услыхав знакомый голос, из соседней двери выглянул зоотехник Федор Громский, или просто Федя, как его звали в управлении. Сдержанно, по-студенчески, поклонился профессору, но, видно вспомнив, что он уже не студент, осмелел и протянул руку:

— Не забыли своего студента?

— Как же забыть? Лучше вас никто не знал луговодство. Но почему вы здесь? У вас, кажется, назначение было не сюда?

— Да, в район. Но Кузьма Митрофанович временно оставил меня при себе «для практики». Сколько времени отпрашиваюсь, а он и в ус не дует.

— Безусый! — подмигнул Живан.

— Да, безусый. Народу при нем много, а польза какая? Изучаем каллиграфию — районы бумагами засыпаем.

Живан вспомнил пышные усы секретаря обкома и улыбнулся.

— Пойду в обком, — сказал он, пожимая руку. — А вы, Федя, здесь не засиживайтесь. Не отсюда надо начинать жизнь.

А Шайбе такая жизнь нравится.

Тяжелый ореховый стол под зеленым сукном и всего на два телефона меньше, чем у Кузьмы Митрофановича. Не то что там, в МТС, — маленький фанерный столик, под которым едва умещались ноги. И работа не та. Не надо задыхаться в летучке и ходить по вязкой пахоте — сиди и пиши… Поменьше думай, побольше пиши. На улице жара. Где-то там, в Замысловичах, кончают уборку. Артем, вероятно, день и ночь трясется на своем «газике», запыленный, черный, только зубы блестят, а Шайба сидит в холодке, поглядывает на белые пухлые руки на зеленом сукне и думает о том, как хорошо, что на окнах его кабинета такие тяжелые непроницаемые шторы. Привык к ним, к столу, к этому большому кабинету… Какие же изменения произошли в Шайбе? Как изменились его взгляды на жизнь?

Первое, что он заметил, как только уселся за ореховый стол, — это строгость, с какой относятся начальники к подчиненным. Всюду он слышал: «Я приказываю, я требую, я напоминаю», и он решил требовать не меньше других. Он еще не знал толком, как требовать в областном масштабе, но приглядывался к окружающим, и ему быстро удалось постичь несложный механизм этого «мудрого» дела. Ближайшим образцом для него был начальник управления. Кузьма Митрофанович Деркачев знал тончайшие приемы в обхождении со старшими и подчиненными. Старшие для него начинались с инструктора обкома партии и выше. С ними он разговаривал покорно, вполголоса. Подчиненные — с Максима Шайбы и ниже. С ними он разговаривал баском, прищурив один глаз, а другим мечтательно поглядывая в потолок. И самая ценная его черта — уменье всегда иметь все под руками. Шайбе казалось, что Кузьма Митрофанович с ног до головы начинен отчетными формами, которые он плодил с молниеносной быстротой. «Отчетность, товарищи, прежде всего отчетность», — по любому поводу подчеркивал Кузьма Митрофанович.