А Мизинец заволновался, забеспокоился. Побывал у Мурова, у Марты Ивановны, а когда те ничего обнадеживающего ему не сказали, сел на попутную машину и подался выше — в обком партии. Наследил своими чунями в приемной секретаря обкома, да только и всего. Но домой не поехал. Заночевал в колхозной гостинице, утром выкупался, подстригся и снова появился в той же приемной. И снова ему сказали, что секретарь принять его не сможет. Мизинец сокрушенно помял в руках свою шапку, с обидой глянул на равнодушные лица людей, томившихся в приемной, и сказал так громко, чтобы услыхал сам секретарь, словно спрятанный где-то там, за черными дверями.

— Меня сам секретарь губкома принимал, когда посылала громада. А секретарь обкома не может принять… Ну что ж, пойду в свою гостиницу.

Не поклонился и вышел. Поднял потертый воротник и засеменил по заметенной улице. А его уже разыскивали, уже расспрашивали по всем гостиницам, не ночевал ли случайно старичок с белой бородой, подстриженный под макитру, в чунях. Только-только Евсей вернулся в колхозную гостиницу, чтобы взять дорожную плетенку с остатками харчей, как женщина-администратор пристально оглядела его с ног до головы и объявила:

— Вас хочет видеть секретарь обкома.

Тут Мизинец принял такой независимый вид, что администраторша, которая еще вчера не хотела его принять в свою гостиницу, залебезила перед ним:

— Вы и сегодня у нас заночуете?

— Посмотрю, — свысока ответил Мизинец.

Он, бывший председатель комбеда, ныне заведующий лучшей в районе фермой, на которой, правда, случилась неприятность, вошел к секретарю обкома с достоинством, сел в мягкое кресло, положил на колени свою сивую казацкую шапку, расправил ладонями послушную «макитровку» и не спеша начал рассказывать, зачем пришел. Секретарь выслушал его очень внимательно, не перебивал и даже выразил сочувствие, только Мизинец не понял кому — коровкам-недорослям или ему, старому Мизинцу, на которого уже заведено дело в районной прокуратуре.

— Поверьте, у нас не было никаких плохих намерений. Думали о поголовье, а вышло безголовье. — Мизинец едва сдержался, чтоб в сердцах не сплюнуть. Испугавшись своей скверной привычки — аудиенция могла провалиться, и тогда возвращайся домой ни с чем, — Мизинец в душе перекрестился, хотя был закоренелым безбожником.

Секретарь пообещал во всем разобраться и на прощание искренне, доброжелательно пожал Мизинцу руку. В приемной все те же безмолвные лица теперь смотрели на него с неприкрытой завистью, но он из чувства гордости не удостоил их даже взглядом. При самом выходе его остановил милиционер, заметив какой-то непорядок в пропуске.

— Что там? — спросил Мизинец.

— Ничего особенного, нет подписи.

— Разве ты, сынок, не видишь, что это я, тот самый Евсей Мизинец, который входил сюда?

— Я-то вижу, но в нашей службе есть правило: не верь глазам своим.

— Как хочешь, сынок, а возвращаться я не буду, это к неудаче, а для меня неудача пахнет тюрьмой. Такие-то, брат, обстоятельства. — И он сбежал по лестнице на улицу, мысленно ликвидировав все пропуска на свете там, где они совсем не нужны. Милиционеров он тоже убрал, дав им более полезную для общества работу, а у всех «ответственных» дверей поставил симпатичных, мудрых старичков, которые умеют разговаривать с народом человеческим языком. Ясное дело, что после таких государственных раздумий он вошел в гостиницу с большим достоинством и милостиво согласился переночевать еще одну ночь. Это согласие администраторша приняла как честь для гостиницы.

Пока Мизинец «добивался правды», Евгений с матерью спешил на ярмарку. Выехали они до рассвета, чтоб никто в селе не видел их несчастья. Вывели со двора выращенную ими корову, Евгений положил в сани кое-какие личные вещи — приемник, ружье и костюм, который надевал всего один раз — на Зоину свадьбу. Ну и было хлопот с этим костюмом! Охотников купить находилось много, но никто не покупал, всё сбивали цену. Смотрели, примеряли и возвращали: ношенный, мол, уже, — хоть даром отдавай. Нигде нет таких придирчивых покупателей, как на ярмарке. Терпение Евгения лопалось, и он уже хотел спрятать костюм, но вдруг заметил в толпе Громского. Поздоровавшись, Бурчак неловко спросил:

— Слушай, Громский, тебе костюм не нужен?

— Как раз ищу. Дешевенький для работы.

— А такого тебе не нужно?

Громский просиял. У него никогда еще не было бостонового костюма, он никогда не слышал на себе того приятного шелеста, какой не раз слышал на других. Он мгновенно представил себя в этом костюме на танцах в несолоньском клубе. В первую минуту никто не узнает его, зоотехника Громского, а потом Парася будет весь вечер танцевать только с ним. Чудесный, черт возьми, костюм, только денег маловато.

— В рассрочку отдашь?

— Не могу. Мне сейчас нужны деньги.

Евгений рассказал о своей беде Громскому и сразу понял свою беспомощность в торговых делах. Громский в несколько минут продал костюм по самой высокой цене, спросил, нет ли чего-нибудь еще, и охотно пошел торговать телят. Он умел в одно мгновение лучшего теленка сделать худшим, ничего не стоящим и брал его за полцены. Евгений совестился, накидывал на магарыч, и эта уступчивость раздражала Громского: «Ярмарка есть ярмарка, — говорил он, помня ее с детских лет, когда был водоносом. — Кто не умеет, пусть не продает. Не возьмем мы — спекулянт заберет». Не торговался он только с вдовами, которых узнавал безошибочно и точно. «Это вдова — ей заплати побольше», — наказывал он Евгению. Тот слушался и удивлялся сметливости Громского. Он искренне жалел, что не продал ему костюма в рассрочку.

Благодаря Громскому Евгений возвращался домой в том хорошем настроении, в каком возвращаются люди с удачной ярмарки. Для недовольства и в самом деле не было оснований: все продано и все куплено. Он гнал домой целый гурт телят, худеньких, лохматых, но живых. «На колхозных харчах поправятся», — утешал его Громский. Когда проезжали мимо Товкачевой хаты, Евгений намекнул Громскому на Василинку:

— Ходишь?

— Изредка, — смутился Громский. — Ноги ходят, а душа не лежит. Что-то не то…

Товкач наблюдал за ними из окна и говорил кому-то третьему, кто боялся показать людям свое лицо:

— Видели, каких теляток пригнал? Нет, голубчик, ты поставь таких, о каких я писал.

— А что, хорошие были телята?

— Разве я про плохих писал бы? Но постой-ка! Что это мой зятек по ярмаркам шляется? Может, он перешел к нам? У нас ведь тоже нет зоотехника. Еще и важничает, не заходит. Подожди, ты еще запоешь у меня! Я тебя женю в один день…

Товкач еще долго смотрел на дорогу, разбитую, поклеванную телячьими копытцами. Как же так? Неужели этим и кончится вся история, на которую он возлагал столько надежд? «А как вы думаете, Максим Минович?» Шайба молчал. Осужденные всегда завидуют оправданным.

В то время как Шайба скрывался от Несолони, в районе творилось что-то необыкновенное. Назначались последние свидания, устраивались последние прощальные вечеринки — молодежь готовилась в далекую дорогу, в дикие, необжитые края — на целину. Грустил Артем Климович Стерновой — он почти каждый день недосчитывался кого-нибудь из лучших своих трактористов и трактористок. Была опасность, что Замысловичская МТС останется без людей. Артему Климовичу приходилось кое-кого отвоевывать у целины. Делал он это осторожно, но с тем мужицким упрямством, которого имел не мало про запас на черный день. Он хотел примирить интересы целины с интересами Замысловичей, но это ему не удавалось. Интересы целины отстаивала Степка. Это была маленькая росточком, по-мальчишески подстриженная девушка, которая только прошлым летом появилась в МТС, — она была прицепщиком на плугах. Про Степку вспоминали только тогда, когда уже невозможно было обойтись без нее. Во всех иных случаях ее почти не замечали. И вдруг она стала душою всего этого большого движения, и Артем Климович был не в состоянии угомонить ее — маленькую, неопытную Степку. Тем, кто колебался, она говорила: «Вам жить только в болоте». Степка увлекала молодежь своею непоколебимостью. В числе первых около Степки появилась Товкачева Василинка. А если уж хитрый Товкач посылает свою дочку, то чего же колебаться остальным? Теперь все безудержно пошли за Степкой…