В этот вечер Евгений проводил Громских до дому. Евгений чувствовал в душе, что их семья внесет что-то новое в Замысловичи, что-то такое, чего селу, может, всегда недоставало. Дольше всего Евгений жал руку Надюшеньки. Ведь с ее появлением как-то сразу обрисовалась и уверенно вышла на люди вся их чудесная семья, в которую сегодня успел чуточку влюбиться не один он, а все Замысловичи.

В эту осень в Замысловичах открыли амбулаторию, по соседству с парикмахерской дяди Вани. Надюшенька стала заведовать ею и незаметно, тихо начала входить в замысловичскую жизнь. Надюшенька оказалась очень заботливой и очень внимательной к людям. За это люди платили ей любовью и уважением и называли Надеждой Николаевной. И Громского теперь тоже начали называть Громским.

У Надюшеньки, как и раньше, были холодные руки. Но Громский теперь в душе как бы извинялся перед нею за свою прежнюю излишнюю наблюдательность. Что руки, если он любил ее, а в любимом человеке даже недостатки иногда кажутся достоинствами. Изредка, когда своих дел было меньше, Громский провожал Надюшеньку на работу. Ему казалось, что теперь нет на свете человека счастливее его. А тут еще осень такая солнечная, манящая, прозрачная! И Громский удивлялся, почему не поют жаворонки. Забыл на радостях, что не та пора…

Привет вам, Замысловичи, со всеми вашими богатствами, с любовью, со всем, что у вас есть хорошего! Не отвечают. Должно, разбогатели, загордились… А может, заслышали скрип возов и снова подумали про Несолонь недоброе? О нет, те времена уже прошли, и пусть не будет им больше возврата! Разве вы не видите, кто сидит на переднем возу? Парася. Может, Степану Яковлевичу, как бывшему начальнику района, немножко неудобно отдавать чужие долги, а может, из каких других одному ему известных соображений он не поехал и послал вместе себя Парасю. Правит лошадьми все тот же Ясько Слонь, молодой, краснощекий, сильный, а Парася, одетая по-осеннему, в черном, как галка, платке, сидит на коврике и смотрит на Замысловичи. Это здесь каждую осень попрошайничала Несолонь. Парася всегда была против этого, и сегодня она объяснит Замысловичам, почему так получалось. Это даже хорошо, что Степан Яковлевич послал ее вместо себя, может ему было бы неловко заступаться за Несолонь, а она, Парася, расскажет всю родословную своего села, расскажет, как заводилась и как выводилась нужда, расскажет и о будущем Несолони — пусть знают люди всю правду. Парася оглянулась и не могла не рассмеяться от всей души: Хома Слонь и все похожие на него родичи сидят на полных мешках такие гордые, торжественные и неподвижные, словно отныне им принадлежит полмира. Запели бы, что ли, а то и в самом деле смешно… «Пускай себе…» — сказал Ясько, разделяя их торжественное настроение. Парасе самой никогда не приходилось брать хлеб в долг, она не знает всей горечи этого, не знает и радости отдачи. А они знают, они еще и сейчас не совсем верят, что так изменилась их судьба, но под ними — полные мешки, набранные не где-то в бывшем их приходе, а в родной Несолони, и радости их нет предела, сейчас мир вправду принадлежит им, потому что они считают себя самыми богатыми на свете.

Хлеб, хлеб, хлеб! Ты был всегда самым большим из богатств. Если тебя мало, чванливое золото просто ничто. Его закапывают в землю, как мертвеца, его прячут за коваными дверями, как подлого преступника, а хлеб и в пышные хоромы и в простые крестьянские хаты издавна вносили на подносах с почтением. Ты, золото, годишься только для того, чтобы на тебе подавать к столу обыкновенный черный ржаной хлеб. Недаром обедневшие народы отворачивались от государств, у которых было много золота, и протягивали руки к тем, что имели много хлеба. Хлеб перевешивает все. Одно пшеничное зерно тяжелее горы золота. Брошенное в землю, оно за один только год дает тысячи зерен. А золотой мешок век пролежит в земле и ничего не уродит. Не потому ли на Руси никогда не откажет в хлебе сосед соседу, село селу. Возможно, в других государствах не так заведено. Там, где владычествует золото, Несолонь разорилась бы и пошла по миру нищенкой. А у нас нет. Мы одалживали хлеб — на богатство. Мы хотели, чтобы и у Несолони был свой хлеб, и, может, потому так горько укоряли: «Ну и наказал бог соседями! Пора, Хома, иметь свой хлеб!»

И вот Хома везет свой хлеб. Он чувствует себя героем и кричит Парасе:

— Парася! Ты не забудешь сказать про меня? Немножко, несколько слов: обещал отдать и отдал…

— Скажу, скажу! — отвечает Парася. Ей уже не смешны ее родичи, ей немного больно, немного стыдно, что она не сразу поняла их настроение, их заслуженную гордость.

Приехали. Стали длинным обозом посреди села. Никто их не встречает, никто не приветствует — молчат Замысловичи, будто и в самом деле не случилось ничего необычного. Только открылось окошко в конторе правления, а из окошка высунулся Кондрат Калитка. С хитрым видом погладил свои подстриженные усики и, поклонившись Парасе, с которой не раз встречался на семинарах в райкоме как парторг с парторгом, деловито сказал:

— А, хлебец привезли! Туда, туда — в кладовую…

Он хотел прикрыть окошко, чтоб снова отдаться своей работе, и Парася, разгадав его намерение, сказала своим:

— Погодите, мы сейчас Бурчака разыщем.

— А зачем вам Бурчак? — удивился Калитка. — Хозяйство большое — три села, кто знает, где его сейчас искать. А может, он на уток пошел. Сегодня же сезон…

— Хотелось бы как-то поблагодарить людей, — смущенно сказала Парася — в ее голосе звучала мольба. — Может, вы соберете народ?

— А зачем благодарить? — почти возмутился Калитка. — Ведь это не весь хлеб, что вы взяли?

— Нет, не весь, — потупилась Парася.

Хома Слонь не выдержал, с укором бросил со своего полного воза, словно хотел просверлить Калитку своими рыжими острыми усами:

— Эх, и вредный же ты человек, Каленикович!

— Ну да, вредный, потому что мне некогда — теперь осень, добро плывет, а я ведь бухгалтер! — и он как бухгалтер придирчиво спросил всех: — А остальное когда отдадите?

Парася не снесла такого оскорбления, ее замешательство как рукой сняло. Она приподнялась на возу и сказала своим:

— Если наш хлеб тут не нужен, поворачивайте в Несолонь. Нам он пригодится!

— Что-о?! — растерялся Калитка.

Но на него уже не обращали внимания. Тронулись кони, закрутились колеса, и у Калитки потемнело в глазах, голова пошла кругом. Мог ли он, скупейший и аккуратнейший человек во всем районе, подарить Несолони столько хлеба? Невозможная вещь! В одно мгновение Калитка оказался по другую сторону окна и стал молить отчаянно, тонким голосом:

— Стойте, стойте! Будут вам люди! Все будет, чего захочет ваша Парася!

Задыхающийся, бледный с перепугу, он почтительно подошел к Парасе, которая дала знак своим остановиться, и сказал:

— Ого, какой ты гордой стала!

— Не я, а моя Несолонь, — ответила Парася.

— А как же ты думал? — вставил словцо не совсем кстати Хома Слонь. — Надо уметь не только взять, но и отдать…

Недовольно и строго взглянула на него Парася — поникли у Хомы усы. Такое ляпнул! Не мелкая крестьянская хитрость нужна Парасе, а что-то больше, весомее. Честь села что честь государства — ее нужно беречь и отстаивать.

Пропал день у Калитки!

А Евгений в это время был совсем недалеко — ходил в поле посмотреть, не взошли ли ранние посевы ржи. Взошли. Вчера еще было голо, черно, только кое-где проглядывали ростки, а за ночь, возможно за утро, пробились…

Возвращается Евгений с поля, а над селом прощально кружатся аисты, держа путь на юг. Все парами, парами, только один среди них лишний. Не тот ли, что когда-то вывелся на повети во дворе Евгения? Неужели и для него где-то зреет его счастье?.. Евгений горячо сочувствует аисту и чуточку завидует. Может, и ему оставить отчий дом и полететь куда-нибудь?.. Если б знать, где его долюшка! А может, она где-то совсем рядом? Тут, в Замысловичах?

Великий покровитель перелетных птиц Антон План стоит посреди школьного двора, усыпанного опавшими за ночь листьями, и прощально машет птицам своей старенькой фуражкой. Кажется, что и он снимется и полетит вместе с ними на своих белых усах-крыльях. Нет, не летит, только взывает не то к птицам, не то к людям: «Не забывайте родной стороны!» Неизвестно, как люди, а птицы послушаются его: настанет весна, и они снова вернутся к своему отчему дому, как возвращались испокон веков.