Дружба… Пороша часто употреблял это слово, но Зоя ни разу не удосужилась углубиться в его смысл. Она уважала Порошу за трудолюбие, за товарищескую прямоту, любила его ясные спокойные глаза, даже то, что он заикался, нравилось как что-то особенное, присущее только ему одному. В свободные минуты она охотно помогала Пороше по ферме, научилась так же громко, как и он, скликать птичье семейство: «Пуль-пуль-пуль-пуль!» Бывало, позовет вот так, и несколько тысяч пернатых окружат ее в одно мгновенье. Даже ленивые утки бегут от реки, зобами земли касаются. А Пороша стоит в сторонке с решетом, любуется ее детской радостью, ее растерянностью, и когда птицы выжидающе затихнут, склонив чубатые головы и глуповато глядя на Зою, он смеется от удовольствия: «Куриная принцесса!» Потом подходит и высыпает из решета зерно. Поучает Зою: «Птица не любит обмана…»

Хорошие то были дни, до краев залитые светлыми надеждами, предчувствием чего-то значительного. Теперь этого нет. Что-то новое и далекое засветилось на ее пути, и она забывает о Пороше. И как люди ждут весны в зимние метели, уверенные, что весна непременно придет, так и Зоя ждет свидания с Бурчаком… Пороша попросил прийти в клуб на новую репетицию. У нее мороз пробежал по спине: опять придется ехать в Замысловичи, опять Бурча к будет сидеть в первом ряду и горячими, как тлеющие угольки, глазами искать ее взгляда… Ну что ж, пусть так и будет. Интересно, какую роль выберет ей Пороша в новой пьесе?

На улице Зою обдало приятной вечерней прохладой. Откуда-то с поля, от осокорей, пахнуло дождем…

…Оставшись один, Калитка углубился в сложные бухгалтерские расчеты. Но ему мешал шум в кабинете председателя: это Филимон Иванович надрывался, вызывая абонентов сельской телефонной сети.

— Электростанция? Включить сейчас же всю колхозную иллюминацию! Что, что? Не готовы? Знать ничего не хочу!

Потом он звонил бригадирам, но бригадиры не отвечали — вероятно, еще не вернулись с поля. Вспотевший, раздраженный, Товкач вызвал сельсовет.

— Купрей, а Купрей! Ты нашу наглядную агитацию читаешь? Как, как? К севу приурочена? Голубчик, на черта нам такая агитация?! Бога ради, напиши другую! К жатве, к жатве что-нибудь придумай! Да, да, бери Яшу, Порошу, ночь не поспите! Постарайся, голубчик, постарайся! Правление тебя не забудет!..

Филимон Иванович с облегчением положил на стол руки и только сейчас заметил, что на нем вылинявшая рубашка, а к визиту такого необычайного гостя не мешало бы привести себя в порядок, приодеться. Позвонил домой. «Алло, Настя?» И хотя никогда не было случая, чтобы отозвался кто-нибудь другой, все же недоверчиво переспросил: «Это ты?»

В трубке послышался хриплый голос жены; ей тут же была спущена директива, похожая на все предыдущие, даваемые Насте в подобных случаях. А дальше разговор пошел ласковый, душевный.

— Подумай, профессор в Талаи едет! Зачем, спрашиваешь? Разве не ясно? Будь уверена, Муров знает, куда посылать. Да, верно, и обком в курсе. Мы, видишь ли, пошли в гору. В Замысловичи ведь не послали…

В вечерних сумерках зажглись два больших фонаря на водонапорной башне, и сразу же вспыхнули огнями Талаи. Филимон Иванович удовлетворенно потер руки, но, заметив на столе белую невыливайку с синим кленовым листочком, кликнул бухгалтера. Ехидно ткнул пальцем в чернильницу.

— Что это ты из меня школьника делаешь?

— По нашим средствам. Удобно и дешево.

— Поставь, голубчик, что-нибудь настоящее. В сельмаге есть. Не скупись.

— Есть, да кусается. — Калитка попятился к двери и вышел.

В контору сходились небритые загорелые бригадиры, вихрастые подростки с кнутиками, пришло несколько веселых говорливых молодиц. Одни шутили, другие о чем-то расспрашивали Калитку. Подростки держались в стороне, азартно спорили в сенях. Вдруг скрипнула дверь, и в конторе наступила тишина. Показался Филимон Иванович, с почтением поклонился женщинам и привычным жестом пригласил бригадиров в кабинет. Когда все уселись, он повел речь издалека:

— Говорят, в Замысловичах надумали Вдовье болото осушать. Наши люди видели на болоте Марту Стерновую. Эту женщину я знаю вот с таких лет, — он показал рукой чуть пониже стола. — Выросли мы с ней по соседству. Если Марта за дело берется, значит не зря колокола звонят. А я, товарищи, такого мнения, что Талаям рано лезть в это дело.

— Рано, рано!.. — загудели бригадиры.

— Надеюсь, райком тоже займет нашу линию.

— Вряд ли, Филимон Иванович… — высказался Калитка и вздохнул, словно скинул с себя тяжелый груз.

В сенях кто-то закашлялся. «Опять старый Шепетун за помощью», — подумал Филимон Иванович. Но в дверях показался низенький пожилой человек в серой шляпе, с худощавым, но бодрым лицом. В одной руке он держал легкую палочку, в другой — плащ и портфель.

— Разрешите? — спросил с порога.

Товкач почти лег животом на стол.

— О, вы уже приехали?! Просим, просим! — показал он на стул возле молодого фикуса. — Садитесь, пожалуйста, дорогой гость!

Гость неторопливо положил на скамью вещи и подал Филимону Ивановичу худую руку.

— Живан.

— А я главный барабанщик этого села, Филимон Иванович Товкач.

— Вижу, вижу, — почтительно сказал Живан. Он сел и, постукивая по столу сухими пальцами, стал разглядывать Калитку, сидевшего рядом. Реденький чубчик ежиком, воспаленные, словно от бессонницы, глаза и подбритые в две ниточки усики — все это Живан уже где-то видел.

— Вы не бухгалтер?

Калитка с присущей ему осторожностью переспросил, ткнув себя пальцем в грудь:

— Я?.. Бухгалтер.

Живан припомнил, что видел его в Талаях, когда привел из партизанского отряда Зою, и удовлетворенно погладил свою воинственную рыженькую бородку.

…Зря суетился Товкач, зря готовил пышный прием. Профессор пожелал отдохнуть с дороги, разыскал Зою и отправился вместе с ней в лес, к деду Евсею. Здесь был разведен костер, и Живану припомнились партизанские годы…

А на другой день дорогого гостя принимали в доме Мизинцевых.

* * *

Знаете ли вы, как украинская хата принимает желанных гостей?

На выгоне мальчик бегает за бабочкой, где-то поблизости тяжело гудят пчелы, нося мед, от ворот до порога задумчиво стоят цветы, словно сводный хор в красных, синих, белых одеждах. Тут и петушки-дисканты, и стыдливые лилии-недотроги в белых лентах, и синие колокольчики-весельчаки, и дикие маки-крестовики, предусмотрительно перекочевавшие сюда с пшеничных полей. А всем этим дирижируют желтые «царские короны», высокие, стройные, из всех царских корон на свете единственно нерушимые и спокойные за свою власть. И чудится, будто эти на миг примолкшие хоры по знаку «царских корон» обронили чистые и нежные голоса, и заслушалось все вокруг: и душистый двор, и лапчатые вязы, обнявшиеся над воротами, и даже мальчик, бегавший за бабочкой, остановился и прислушался… Молчат сторожа-деревья, старые, с дуплами, но еще красивые и сильные, молчит незатейливая хата Мизинцевых, и лишь маленькие, хитрые окна щурятся на солнце, словно глаза деда Евсея, который вышел из хаты встречать гостей.

Вы переступаете порог хаты, истоптанный злыми и добрыми людьми, и вместе с вами словно входят в горницу и лес и луг — каждое из этих угодий имеет в хате что-то свое: снопик вырванных с корнем васильков разглядывает себя в надтреснутом зеркале; на столе в простом кувшине склонили белые головки лесные красавцы ландыши; а луговая трава устлала пол душистым прохладным ковром. Уже становится тесно на столе обливным желтым тарелкам, на которых петушок-белоштан никак не может догнать чубатую курочку. Удрученно поднялся над столом жареный поросенок, выписанный Калиткой для этого случая по настоянию Товкача. А возле поросенка и хрен-крепак, и редька с хвостиком, и луковицы с усиком, и молодая картошечка, посыпанная укропом.

— Порядок на Руси! — потирает руки Купрей. Без него не обходится на селе ни одно семейное и несемейное торжество. У Купрея широкое, доброе, медовое лицо с ямочками на щеках. Профессор Живан поглядит на него и тоже улыбнется. А дед Евсей увивается вокруг стола, то вилку переложит, то передвинет тарелку, то ворчит себе под нос, выражая недовольство какими-то ему одному заметными непорядками.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: