— Мэтьюрин!? — воскликнула миссис Мун, — у меня письмо для джентльмена с таким именем. Сейчас принесу.

Она внесла свернутый и запечатанный лист, подписанный таким знакомым Стивену почерком, в купе с пачкой счетов, свернутых в трубку и перевязанных лентой. Стивен сунул письмо в карман и уставился на счета. В чем-чем, а в скромности Диану он никогда не подозревал, равно и в том, что она будет жить по средствам, но и даже при этом некоторые бумаги вызывали оторопь.

— Ослиное молоко!? Но у миссис Вильерс нет чахотки мадам… А если б, Боже упаси, и была — столько ослиного молока не выпил бы и целый полк за месяц!

— Это не для питья, сэр. Некоторые леди любят принимать ванны из ослиного молока — для улучшения цвета кожи. Хотя я никогда не видела леди, которой бы это требовалось меньше, чем миссис Вильерс.

— Ну, а теперь, мадам, — Стивен выписал суммы и подвел черту под ними, — может, вы будете так добры и коротко объясните мне, почему миссис Вильерс съехала столь внезапно? Ведь квартира, насколько мне известно, оплачена до Михайлова дня.

Рассказ миссис Мун не был ни кратким, ни связным, но из него было ясно, что некий джентльмен, сопровождаемый внушительными помощниками, спросил миссис Вильерс. Когда ему сказали, что она не может принять незнакомого джентльмена, он поднялся наверх, приказав швейцару именем закона оставаться, где он есть, а его помощники достали жезлы с коронами — и никто не посмел стронуться с места. Она так и не узнала, были ли это полицейские[2], но некоторые из них охраняли заднюю дверь, а другие прошли в кухню — и сказали слугам, кто они есть. Кроме того, они сказали, что джентльмен — посланный из офиса Государственного секретаря или чего-то в этом роде. Сверху послышался разговор на повышенных тонах, и джентльмен с двумя полицейскими свели вниз миссис Вильерс и ее камеристку-француженку и посадили их в карету. Они были вежливы, но тверды, не позволили миссис Вильерс поговорить с миссис Мун или кем-нибудь еще, и, уходя, заперли ее квартиру. А потом джентльмен вернулся с двумя клерками и вынес оттуда кучу бумаг.

Никто не мог понять, что все это значило, но в четверг камеристка, мадам Гратипу, неожиданно вернулась и упаковала их вещи. Она не говорит по-английски, но миссис Мун показалось, что она говорила что-то об Америке. К несчастью, позже днем миссис Мун не было дома — когда явилась миссис Вильерс с джентльменом, которого она называла «мистер Джонсон». Джентльмен — американец, у него типичный говор, старомодный и гнусавый, будто через нос, но очень хорошо одет. Миссис Вильерс была необычайно возбуждена, много смеялась, прошлась по своим комнатам, проверив, все ли упаковано, выпила чаю, щедро оделила слуг чаевыми, оставила письмо доктору Мэтьюрину, и в четыре укатила в карете — и только ее и видели. О месте назначения ее ничего не известно, слуги не посмели расспрашивать столь важную леди, и такую щедрую.

Стивен поблагодарил хозяйку и выдал ей чек на всю сумму, заметив, что он никогда не носит с собой такую сумму наличными.

— Ну конечно, — согласилась миссис Мун, — это было бы верхом неосторожности. Вот только третьего дня на этой самой улице джентльмена обчистили на четырнадцать фунтов и часы, незадолго после заката. Может, Вильяму вызвать вам коляску или кэб? На улице темно, как в смоляной бочке.

— Простите? — мысли Стивена были далеко.

— Не желаете экипаж, сэр? На улице темно, как в бочке, — повторила хозяйка.

В душе у Стивена царила такая же тьма, ибо он знал — что содержит письмо: прощание, отставка, крушение надежд.

— Думаю, не надо, — отозвался он. — Мне всего-то несколько шагов пройти.

Эти шаги привели его в кофейню на углу Болтон-стрит — и правда, всего несколько. Он толкнул входную дверь, сел за столик и заказал кофе. Множество мыслей, тем не менее, успело пронестись у него в голове: идеи, воспоминания формировались быстрее, чем приходили слова, которые, пусть несовершенно, могли бы рассказать историю его отношений с Дианой Вильерс, отношений, в которых долгие периоды ненастья перемежались редкими моментами сверкающего счастья — и последний, как он надеялся до нынешнего вечера, должен был завершиться счастливым финалом. И если до этого момента он был чересчур осторожен, чтобы безоглядно поверить в свой успех, то теперь у него не хватало решимости признать свое полное поражение. Он выложил письмо на стол и смотрел на него. Неоткрытое письмо ведь могло содержать и назначенное свидание, пока оно неоткрыто — оно питало надежду.

Наконец он вскрыл конверт.

«Мэтьюрин, я снова отвратительно обхожусь с вами, хотя в данном случае это не только моя вина. Случились крайне неприятные события, у меня нет времени объяснять, но вышло так, что один из моих друзей повел себя крайне неосмотрительно. Дальше больше, меня преследовала банда вороватых негодяев, которые перерыли все мои вещи и бумаги, а затем допрашивали несколько часов. Я не могу сообщить, в совершении какого преступления меня обвиняют, но сейчас, пока я на свободе, я решила немедленно вернуться в Америку. Мистер Джонсон здесь сейчас, и он все устроит. Я понимаю, что я чересчур поспешна в своем решении: мне уже не вернуться в Англию простой страстной и своевольной девушкой — эти проблемы с законом (и это к лучшему) потребуют терпения и выдержки. Я больше не увижу вас, Стивен. Простите меня, пусть без ответа. Думайте обо мне, ваша дружба чрезвычайно дорога мне».

В краткой вспышке возмущения, гнева и разочарования он подумал о небывалом напряжении всех своих душевных сил в последние несколько недель, о том, как росла в нем надежда, которую он холил и лелеял вопреки разуму, об их частых бурных разногласиях — но пламя угасло, оставив не столько сожаление, сколько немое темное отчаяние.

Когда он шел по улице к кофейне, его взгляд, натренированный на подобные вещи, автоматически засек двух мужчин, следовавших за ним. Они все еще вертелись у входа, когда он вышел, но он продемонстрировал абсолютное безразличие к их присутствию. Они, тем не менее, оберегли его от неприятной встречи в Грин-парк, где он бродил задумчиво среди деревьев, пока его ноги не вынесли его к гостинице. У себя в номере он провалился в сон, глубокий и тяжелый, как свинец.

От медленного пробуждения с воспоминаниями о вчерашнем он был избавлен грохотом сапог по входной двери и криком, что явился официальный посыльный, который должен передать письмо доктору лично в руки.

— Пусть войдет, — подал голос Стивен.

Это была короткая записка с просьбой, а точнее, с указанием Стивену быть в Адмиралтействе в полдевятого (а не как было назначено ранее, в четыре). Тон записки был необычным.

— Ответ будет, сэр? — поинтересовался посыльный.

— Да, сейчас.

И Стивен написал в той же холодной казенной манере: «Доктор Мэтьюрин с наилучшими пожеланиями адмиралу Сиврайту сообщает, что будет ждать его в полдевятого утра сегодня».

Без четверти девять адмирал все еще ждал доктора Мэтьюрина, и, наконец, в девять ровно, Стивен, торопящийся по плацу, встретил бывшего шефа флотской разведки, сэра Джозефа Блэйна, страстного энтомолога и своего искреннего друга, только что вышедшего с раннего заседания Кабинета. Они обменялись лишь парой слов, ибо Стивен опаздывал, но договорились встретиться позже в этот день, а затем Стивен поспешил на встречу, а сэр Джозеф направился в Сент-Джеймс-парк.

— Эгей, доктор Мэтьюрин! — воскликнул адмирал, когда Стивен вошел в кабинет. — Что это за дьявольщина? Люди из управления притаскивают пару шлюх, занятых сбором информации, и в их бумагах находят ваше имя!

— Не понимаю вас, сэр, — Стивен холодно воззрился на адмирала. Это был первый раз, когда они встречались без действующего главы департамента, мистера Уоррена.

— Не буду ходить вокруг да около. Есть две женщины: миссис Вильерс и миссис Уоган, в секретариате кабинета давно положили глаз на обеих, особенно на Уоган — у нее связи с сомнительными персонами из французских роялистов и с американскими агентами. Наконец, секретариат решил действовать, и вовремя, честью клянусь: в доме Уоган они нашли интереснейшие бумаги, многие пришли на имя Вильерс и были ей переданы Уоган. А на квартире Вильерс они нашли письма, включая и вот это.