— Правда, Стивен!? — Софи с надеждой смотрела ему в глаза.

— Несомненно. Он себя ведет, как и многие другие моряки, оказавшиеся на суше с карманами, полными гиней. И сейчас он нахлебался этой жизни по самые шпигаты, как говорят у нас в Королевском Флоте. Скаковые лошади, карты, строительство, и даже, Господи прости, серебряные рудники. С тем же успехом он мог начать рыть судоходный канал по десять тысяч фунтов за милю, или изобретать вечный двигатель.

— О, я так рада, что вы это сказали! — воскликнула Софи. — Мне так хотелось открыться вам, но как может женщина обсуждать своего мужа, даже с его лучшим другом? Но раз вы об этом заговорили, я ведь могу ответить? Это не будет нелояльным? Я лояльна, Стивен, до самой глубины души, но сердце мое разбивается при виде, как он пускает на ветер свое достояние, доставшееся ему с таким трудом, стоившее стольких ран, при виде, как он, открытая доверчивая душа, становится жертвой обычных шулеров, лошадиных барышников и прожектеров, что обводят его вокруг пальца, как ребенка. Надеюсь, что это не выглядит корыстным и меркантильным, когда я говорю, что должна позаботиться о детях. У девочек есть приданное, но надолго ли, а уж Джордж… Одной вещи мама научила меня хорошо — вести счета. Когда мы были бедны, я следила за каждым фартингом и была счастлива и горда, когда мы заканчивали квартал без долгов. А сейчас так тяжело уследить за всеми этими дикими приходами-расходами, иногда совершенно непонятными — но я знаю, точно знаю, что расходы гораздо, гораздо больше приходов — и так дальше продолжаться не может! Иногда мне просто страшно. А иногда я еще больше боюсь, — она понизила голос, — что он несчастлив на берегу, и что он влезает в одно необыкновенное дело за другим для того лишь, чтоб скрасить скуку деревенской жизни, а может, и скуку от надоевшей жены. А я так хочу, чтобы он был счастлив! Я даже пробовала учить астрономию, чтоб походить на эту мисс Гершель, о которой он вечно говорит, и которая ко мне относится, как к неразумному ребенку. Но без толку — я так и не поняла, почему Венера меняет форму.

— Это все просто фантазии, моя дорогая, депрессия и мигрени, — Стивен быстро искоса взглянул на нее, — думается, вам не мешало бы пустить унцию-другую крови. Что до остального, то вы правы: Джеку нужно в плавание, там ему проще будет привыкнуть к тому, что он — состоятельный человек, и выучиться держаться на ровном киле даже на берегу.

В голосе, что грохотал по коридорам, когда Джек вел своих подвыпивших разрумянившихся гостей через строительные леса в гостиную, не было и следа расстройства, но вот когда, несколько часов спустя, капитан, натянув на уши ночной колпак, завязывал тесемки, в нем слушались нотки раздражения и упрямства:

— Дорогая, ничто в целом свете не заставит меня принять «Леопард» на таких условиях. Так что побереги свои вздохи, пригодятся студить овсянку.

— Какую овсянку?

— Кашу. Так обычно говорят, когда хотят объяснить, что нечего брюзжать об одном и том же. Ко всему прочему, на нем хотят отправить кучу женщин, а ты прекрасно знаешь, что я всегда этого терпеть не мог. Я имею в виду, женщин на борту. От них всегда беспокойство и раздоры. Софи, ты задуешь свечу, наконец? Мошкара летит.

— Я уверена, что ты прав, дорогой, и я бы никогда не подумала перечить тебе, особенно в том, что касается службы.

Софи прекрасно знала о способности мужа засыпать мгновенно, и спать, игнорируя окружающую действительность — а потому, стараясь не испортить ковер, она уронила свечу вместе с подсвечником и гасителем. Джек прыгнул из кровати, дабы восстановить порядок, и она смогла продолжить:

— Но одну вещь я должна сказать, потому что со всей этой суетой, с Фенсиблами, строителями, ты мог не заметить того, что заметила я. Я про Стивена и про постигшее его жестокое разочарование.

— Но Стивен же первый отказался! Он сказал, что его сердце обливается кровью, но он почти точно не сможет участвовать. И он ни слова об этом не сказал после возвращения.

— Сердце его разбито, я уверена. Он ничего не сказал, но ясно, как божий день, что Диана снова нанесла ему рану. Да тебе достаточно было бы взглянуть на его несчастное лицо, когда он вернулся из города. Дорогой, мы стольким обязаны Стивену! Путешествие в Ботани-бей пошло бы ему на пользу. Мир и спокойствие, и все эти новые зверушки отвлекли бы его от нее. А так — только представь его страдания, мысли все об одном, месяцами, в холодных гостиницах — пока «Аякс» не спустят на воду. Да он просто исчезнет, сам себя поедом съест.

— Боже, Софи, возможно, в том, что ты говоришь, что-то есть! Я так был занят с этими чертовыми делами Кимбера, с «Леопардом» и письмом в Адмиралтейство, что соображал с трудом. Да, я, конечно, заметил, что выглядит он унылым, и я предполагал, что она сыграла с ним очередную гнусную шутку. Но он мне и полслова не сказал, ничего такого вроде: «Мои дела хуже, чем хотелось бы, и потому я иду с тобой на „Леопарде“», или «Джек, мне бы стоило сменить климат, тропики подойдут». Я бы понял намек моментально.

— Стивен же такой деликатный. Если он не увидит, что ты сменил мнение относительно корабля — он тебе ни слова не скажет. Но слышал бы ты, как он рассказывал о вомбатах — просто по ходу дела, ничего такого — у тебя бы слезы на глаза навернулись. О, Джек, он так несчастен!

Шквальный ветер с норд-веста поднимал злую волну в Бискайском заливе. День и две ночи «Леопард» под одним лишь зарифленным грот-марселем держался носом к северу, спустив на палубу бом-брам-стеньги и фор-марса-рей. Высокие валы колотили в левую скулу, сбивая корабль с курса так, что нос смещался на норд-норд-ост, хлестали по закрепленным двойными найтовами шлюпкам и запасным снастям, в чернильном мраке ночи пенные гребни летели через борта на палубу. Но каждый раз судно вновь приводилось на прежний курс — четыре румба к ветру, а вода стекала через шпигаты. «Леопард», тяжело переваливаясь, карабкался на волну за волной — и каждый на борту знал, что неподалеку, за подветренным бортом, притаился скалистый берег Испании: черные рифы и черные скалы, о которые бьется чудовищный прибой. Как далеко до него не знал никто, так как никакие астрономические наблюдения под низкими летящими облаками были невозможны, но близость земли чувствовали все и множество испуганных глаз вглядывалось в темноту на юге.

Кораблю доставалось, доставалось даже по меркам Биская, его швыряло и болтало, словно ялик, особенно в начале шторма, когда норд-ост с воем понесся над идущей с запада волной, вызвав беспорядочную толчею волн, в которой корпус стонал и скрипел, а сквозь разошедшиеся швы хлынуло столько воды, что подвахтенные не отходили от помп. Но «Леопард» был хорошим кораблем, мореходным и послушным рулю, хотя его командир уже не рискнул бы назвать его «сухим».

Но испытания уже подходили к концу: вой ветра в снастях снизился на пол-октавы, в нем уже не слышалось истерической злобы, а в облаках стали заметны просветы. Капитан Обри последние двенадцать часов простоял на корме, у самого транца, в штормовом плаще, с которого потоками текла вода. Капитан искал пути выхода из передряги и держал под рукой секстан. Теперь секстан был направлен в примерном направлении на Антарес, в надежде уловить проблеск звезды в разрывах туч — и вот, не прошло и часа, как благородное светило явилось, словно несущееся к северу по длинному узкому облачному ущелью. Оно явилось на достаточное время, чтобы зафиксировать его в окуляр и привести к горизонту. Горизонт был так себе, больше похожий на горную цепь, чем на идеальную линию, но даже так результат оказался лучше, чем ожидал капитан: «Леопард» имел в своем распоряжении достаточно пространства для маневра.

Он вернулся к штурвалу, цифры продолжали крутиться у него в мозгу, проверяемые и перепроверяемые, и результат получался все тот же: все в порядке. Затем капитан был вынужден отойти к релингам, дабы извергнуть из себя только что проглоченные стакан марсалы и черствую булочку Бат-Оливье. Эта жертва морю принесла привычное облегчение, и Джек обратился к вахтенному офицеру: