Он был приятно удивлен тем, что его помощник и санитар уже были на баке, и Мартин уже приготовил список заключенных, которые еще не пришли в себя. В большинстве, по счастью, пациенты уже вполне оправились, могли сидеть и даже стоять, и проявляли интерес к жизни. Две старшие женщины из этой группы (полоумная девчонка уже была отправлена к миссис Уоган) стояли, облокотившись о поручни, и смотрели вперед, вызывая глухое раздражение матросов (бак был их заветной территорией, их единственным местом отдыха — и многие были в сильном замешательстве).

Одна из женщин была цыганка средних лет, худощавая, темная, вспыльчивая, крючконосая. Вторая, порочного вида, с таким отчетливо распутным выражением лица, что вызывало удивление, как она жива-то оставалась после пребывания среди мужчин. Но, судя по дородности, ее дела шли неплохо: хотя она явно исхудала в заключении и от морской болезни так, что ее изгвазданный ситцевый балахон висел на ней, она еще тянула на добрых пятнадцать стоунов. Редкие волосы морковного цвета у корней были бледно-желтыми, маленькие близко и глубоко посаженные тусклые серо-голубые глаза смотрели с невыразительного лица, сверху нависали несимметричные брови. Некоторые из осужденных были ее «кузенами», другие имели вид скорее мелких воришек, третьи сошли бы за обычных людей — смени они белье, а еще два были идиотами. У всех была характерная «тюремная бледность», и у всех, кроме идиотов, безнадежное, подавленное выражение на лицах. В своей изгаженной одежде и кандалах вид они имели приниженный и отталкивающий. Они сбились в кучу, подобно скотине, а моряки бросали на них неодобрительные, презрительные и даже откровенно враждебные взгляды.

Верзила, которого подозревали в убийстве суперинтенданта, был одним из худших случаев: его мощное тело все еще периодически сотрясалось в конвульсиях, в промежутках между которыми он производил впечатление покойника.

— Этому, — Стивен говорил на латыни, обращаясь к ассистенту, — нужна богатырская доза. Трубку в глотку и пятьдесят, нет, шестьдесят капель серного эфира.

Остальным он прописал настойку апельсиновых корок и хинной коры, заметив:

— Взять это можете в нашем сундучке. В свою очередь, я загляну в запасы их лекаря, посмотрю, что там есть.

«Там» было изрядное количество голландского джина, несколько книг и немного инструментов — дешевых, грязных инструментов (все полотно большой пилы было покрыто ржавчиной и засохшей кровью); и типовой набор лекарств, рекомендованных министерством внутренних дел (аналогично типовым наборам, рекомендованным Адмиралтейством, что составляли обязательную часть снаряжения любого военного корабля). Взглянув на него, можно было установить, что более всего министерство полагалось на ревень, ртуть и нюхательную соль, в то время, как Адмиралтейство предпочитало бальзам Лукателлуса[4] и корешки дуба. К удивлению Стивена, в набор покойного входила и спиртовая настойка лауданума — три винчестерских кварты.

— Изыди! — возопил Стивен, хватая ближайшую бутылку, и подскочил к открытому люку. Однако, выбросив ее, он остановился и фальшиво-увещевательным тоном провозгласил, что оставшиеся необходимо сохранить — исключительно для нужд пациентов, так как показаний для применения настойки может быть множество.

Затем, задержавшись лишь за тем, чтобы позвать бледного потерянного охранника, он направился к корме — в каюту миссис Уоган. Каюта была заполнена миссис Уоган и ее служанкой, складывающими белье, причем девушка все еще была одета в одну лишь простыню, обернутую вокруг ее бюста. В последовавшей суматохе Стивен убедился, что миссис Уоган способна к решительным действиям: она всучила девице сорочку и скромное платье, и, приказав охраннику отвести ее обратно, избавилась таким образом от обоих.

— Доброе утро, мадам, — поздоровался Стивен, когда охранник и охраняемая скрылись в темном проходе, хором визжа от пробегающих крыс. Он вошел, и миссис Уоган вынужденно отступила назад, так что свет от подвешенного фонаря осветил ее лицо.

— Меня зовут Мэтьюрин, я врач на этом корабле, и зашел расспросить вас о здоровье.

На лице собеседницы не пробежало даже тени узнавания: либо она отличная актриса, либо и правда никогда не слышала о нем. Диана, подумал он с горечью, вряд ли сильно гордилась знакомством с ним, чтоб поминать в разговоре. Нет, он попытается еще, но тысяча к одному, что собеседница никогда не слышала о Стивене Мэтьюрине.

Миссис Уоган извинилась за беспорядок, предложила ему сесть, и заявила, с многочисленными благодарностями за его доброту, что она чувствует себя неплохо.

— Но ваше лицо все еще слегка желтее, чем хотелось бы, — заметил Стивен. — Дайте, пожалуйста, руку.

Пульс был ровный — она не притворялась.

— Теперь покажите язык.

Ни одна женщина не сохранит привлекательный вид с широко открытым ртом и высунутым языком — и в груди миссис Уоган была заметна некая внутренняя борьба. Но Стивен употребил весь авторитет врача и язык появился.

— Ну что ж, отличный язык. Я бы сказал, что у вас была отличная, доброкачественная рвота. Можно сколько угодно ругать морскую болезнь, но в эвакуации большого количества дурных жидкостей и грубых масс ей нет равных.

— По правде говоря, сэр, я вообще не болела, так, легкое недомогание. Я несколько раз путешествовала в Америку, и я не нахожу качку невыносимой.

— Тогда, возможно, следует назначить вам слабительное. Пожалуйста, расскажите, какой у вас стул.

Миссис Уоган честно поведала о своем стуле, ибо Стивен обладал не только авторитетом врача, но и особым выражением лица («маска Гиппократа» стала его второй натурой), и этой мрачной маске женщина готова была довериться. Но едва она начала рассказ, он перебил ее, спросив, нет ли у нее причин ожидать беременности? Ее ответ: «Ни в коем случае, сэр» был твердым и хладнокровным. Но в последующей фразе не прозвучало холода:

— Нет, сэр. Если я и в тягости, то только от того, что заперта и обездвижена. Рожать я не собираюсь. И мое желтое лицо, — добавила она с мимолетной улыбкой, — не связано ли с содержанием взаперти? Я не собираюсь учить доктора лечить, сохрани Боже, но если б только вдохнуть свежего воздуха… Я это говорила такому крупному джентльмену, офицеру, я полагаю, он заходил раньше, но…

— Ну, согласитесь, мадам, у капитана военного корабля полно других дел, требующих внимания.

Она потупилась, сложив руки на коленях, и произнесла она с тихой покорностью:

— О да, конечно…

Стивен вышел, довольный собой (его напыщенный, официальный тон — хорошая начальная позиция, с которой будет куда отступать), и отправился в форпик, ныне вычищенный, как никогда ранее.

Пока он любовался форпиком, наверху разверзся пандемониум под названием «команде обедать». Обычный, привычный пандемониум, предваряемый восемью склянками и свистками боцманских дудок. Стивен задержал глубоко возмущенного, но, тем не менее, вежливого помощника тимермана почти на десять минут, рассказывая о своем видении обустройства заключенных, а затем отправился на корму по нижней палубе, освещенной через открытые орудийные порты левого борта. Палубу заполняли более чем три сотни человек команды, рассевшиеся за подвешенными между пушек столами и шумно поглощающие свои два фунта соленой говядины и фунт сухарей на каждого (ибо был вторник).

Матросы вскочили. Офицер на нижней палубе во время обеда — это было немыслимо, невообразимо в любой день, кроме Рождества, и те, кто не знал Стивена, были поражены и взбудоражены. Но многие из команды «Леопарда» либо уже служили с доктором Мэтьюрином, либо слышали о нем от товарищей — как о замечательном человеке, который, однако, выглядит слегка не в себе за пределами лазарета или капитанской каюты, будучи чудовищно невежественным в морских делах. Как кто-то сказал о нем: он же сущий младенец, не отличит орудийный порт от бакборта. Им хвастались перед командами других кораблей, как лучшим врачом, «самым ловким с пилой во всем флоте», но старались спрятать с глаз долой от греха в компании других кораблей.