***
Поиски, рассуждения и душевные метания ничего мне разумного не дали, кроме как решения полностью отдаться тому, что так мастерски доныне убивала в себе.
Ощущения.
Если я когда-то смогла их полностью изничтожить в себе, то почему бы сейчас не пойти от супротивного - и не дать волю оным, необузданным и всемогущим (нынче, когда я в ипостаси мистического чудовища и способна на неведомое и феерическое)?
Почему бы не дать им то, что так рьяно те пытались исполнять на первых порах моего жуткого пути?
Почему?
Что ж, я поддалась.
С трудом и волнением, я вновь впустила их в себя, дав всецело разлиться забытым чувствам по моему телу: казалось бы, до кончиков пальцев пропитываясь ими и безрассудно наслаждаясь красотой скрытого царства, я познавала давно утерянное, но невероятно важное и не простительно оставленное...
И... однажды, одним далеким, радостным, солнечным для моей души, днем...
свершилось. Свершилось!
СВЕРШИЛОСЬ!!!
И теперь я уже различала не только шуршание живности в почве, журчание ручейков, струек дождя, что так алчно врывались в землю, но и... тихий шелест травы; вольную, дерзкую песню ветра; и родной, хоть и гневный, шум ливня...
Я открыла мир звуков. Звуков, таких реальных, милых и дорогих, звуков, что, казалось, давным-давно позабыла...
Шум прибоя, стук камней, сорвавшихся вниз с уступа, крики чаек...
... и как-то раз, голос,
настоящий, тихий голос, плач подлинной, живой, невыдуманной души, чужой души, хоть опечаленной жизнью, незнакомой мне девушки.
Глава 13. Прозрение
***
Девушка...
Надломленный, тихий стук разбитого сердца...
... и ласковый, тонкий голосок, что время от времени срывался с ее губ, и слал в этот черствый мир изнеженные, полные переживаний, на грани крика, на грани отчаянного визга души, элегии... чудесные, возвышенные, глубокие, рвущие струны внутри разума и сердца, что заставляли закипать всё, вздымая потайное из самого темного дна до предельного верха, ставая болезненным комом горечи в горле, раздирая его до крови и слез на глазах, выуживая из памяти прошлое, и ставя его вровень, в понимание того, что твориться в сознании поэта. И ты уже невольно путаешься, сливаешься с мыслями, душой стихотворца - и уже так же искренне, пылко любишь и ненавидишь Его, кого-то "Его", грустишь и сгораешь от несчастной любви к нему, от недосказанных, разбитых чувств и от утраченных возможностей, надежд и ощущений.
И если, поначалу, во многом в ней я видела себя прежнюю, одинокую и разлученную со своим дорогим мужем, со своим Фернандо, то потом... изо дня в день, из ее одного такого визита в другой... в моей голове стал рисоваться тайный, придуманный, безликий образ, к которому у меня тоже стали зарождаться непонятные чувства, трепетные и теплые, горькие и сладкие в одночасье. ...сочиненная, какая-никакая, "любовь". Это было сродно симпатии к вымышленному герою поэмы. Ничего серьезного, ... но и ничего простого.
И при всем этом... я ощущала себя предателем, невольным предателем, хоть и давшим обещание... жить, сердцем жить и после ухода Авалоса... Ощущала себя изменницей - а потому сражалась, боролась, противилась чувствам изо всех сил... и проигрывала. Проигрывала - и проиграла, смиренно, в конце концов, подчинившись, покорившись происходящему.
Время стерло грани - и я, не понимая всей сути обреченности исхода творящегося, непроизвольно стала отождествлять себя с ней: я начала жить ее судьбою.
Я, прибитое землей сознание, жадно искала хоть какой-нибудь выход за пределы своей узкой, давящей безумием на разум, скорлупы. И наконец-то нашла его - и тут же, без раздумий, голодно набросилась и паразитически срослась с нащупанной, пойманной в цепкие щупальца, жизнью. И что больше всего поражало - не жалела об этом ни капли.
***
Ее биение сердца стало словно моим собственным. И каждый ее приход был для меня сродным пробуждению от тяжелого сна. Я свыклась так быстро и легко со всем этим, как никогда ни с чем другим доселе, что даже самой порой ставало страшно от происходящего. Но менять что-либо в данной ситуации не только не хотела, но и на отрез отказывалась, невыносимо, до терпкого ужаса, оного страшась.
И все было таким органичным, естественным и складным. Я жила звуками, словно слепой, во многом полагаясь на остаточные воспоминания и фантазию: рисовала мир вокруг себя, свои ощущения, как если бы не она, а я сейчас сидела где-то там наверху, на краю морской бездны, и отчаянно молила у судьбы снисхождения и счастья. Молила, просила вернуть Его и нашу любовь...
Но однажды, в один такой прекрасный "день", мгновения ее визита, что-то случилось, что-то переменилось. Забыв заранее оповестить меня об этом, учтиво предупредить... или, хотя бы, пояснить происходящее.
Ее сердцебиение, оно словно сбилось с такта, словно взбунтовалось, сошло с ума: то плавной, размеренной ходой клекотало, то вдруг, бешенным, взволнованным, шальным бегом, словно мечущая птица в клетке. Так, так не бьется сердце человека, так не бьется сердце ни одного, кто мне был ведом доныне...
Я не понимала, что с ней происходит и что это может значить, пока... пока сама судьба, жуткий случай не раскрыл все карты, болью и ужасом не хлыстнув мне правдой в лицо и не раскромсав мою душу в ошметки...
***
Сии волнами перебои в ее теле стали теперь постоянным атрибутом. Я не понимала ничего, но еще больше удручало то, что, в чем бы эта тайна не заключалась, я все равно не смогу помочь. Спасти девушку...
И тут становилось еще ужаснее. Жутко и страшно. А что если что-нибудь станется с ней? Что если она умрет? Пропадет? Или, просто, перестанет сюда наведываться?
Я же умру.
Нет, я исчезну! Растаю. Я больше не выдержу одиночества! Только не так... Больше не так!
Я пыталась душой вырваться наверх, взглянуть на нее, понять, что происходит. Я пыталась вырваться из-под земли и спасти свое спасение, спасти ее, родимую... Спасти себя.
Я стала думать, размышлять о том, что бы было, если смогла бы ее увидеть; что бы она делала, когда пришла сюда, как бы это происходило: вот неспешно присела на теплый, разогретый солнцем, гладкий, округлый серый камень, что едва ли возвышался над поверхностью земли; ласково и аккуратно провела рукой, ладонью по колкой, невысокой, сожженной светилом, сухой траве, и нежно, дружески улыбнулась солнцу. Затем взгляд поплыл куда-то вдаль, коснувшись шальных волн: и недолго, но так жадно и страстно, упивалась завораживающей красотой их побегов.
А дальше - легла на землю, уставилась в небо... и тихо, едва шевеля губами, про себя, стала вновь сочинять оды, эпитафии раздирающим душу чувствам, переживаниям и надеждам... Вновь предалась поэзии и мечтам.
Но это были лишь мои фантазии, мои догадки, мои предположения...
Ее же воочию узреть я так и не могла.
Так было и в следующий, и в грядущие после него, разы...
Никаких сдвигов. Никаких видений.
Лишь гипотезы.
И тут... и тут, в очередной такой "день" бессмысленных поисков, пришло оно. Пришло ПРОЗРЕНИЕ. Жестокое, больное прозрение.
Чиркнул где-то вдали камень, еще немного - и я стала отчетливо различать чьи-то шаги. Шаги... и холодное, размеренное, бесчувственное, как у Асканио, ... биение сердца.
Хоть это был не он, не мой брат, (его-то пульсирующую мраморность теперь я уж ни с чем не спутаю), предвзятость и злость сковало мою душу к незваному гостю.
А ее... а ее-то сердечко вдруг встрепенулось и бешено, сумасбродно заколотилось. Вскочила на ноги. Стремительный бег навстречу - и оба замерли рядом друг с другом.
Тяжелый глоток воздуха (ее) и прошептала:
- Тома... Томмазо, любимый, ты пришел!
(Тома. Имя нашей, неразделенной, разбитой любви - Тома...)
Шаркнула земля под ногами, вскрикнула девушка, словно тот ее схватил до боли, и вдруг... вместо тепла, вместо ангельского, божественного, родного голоса презрительное шипение: