Она помахала мне и пошла к корпусу, где были научные классы, а я повернулась в другую сторону, где находился спортзал. Открыв дверь, я вдохнула типичный спортивный запах –смесь пота, резиновых мечей и дезодоранта. Мэйкон Фокнер ждал меня? Возможно.

Но, как бы то ни было, сорок пять минут физкультуры стали теперь самыми важными в моей жизни. Невзирая на болезнь, национальное бедствие или даже смерть я была обязана появиться на третьем уроке в белых носках и синих шортах, ни в коем случае не опаздывая.

Мэйкон частенько прогуливал, и в эти дни мне было грустно, не было никакого запала ловить мяч или бежать кросс, я просто поглядывала на часы. Но если он появлялся, уроки физкультуры становились лучшей частью школьного дня.

Конечно же, я прикидывалась, что ненавижу этот предмет, потому что, действительно, это было хуже, чем тусоваться с кучкой ботаников в этой дурацкой группе. Но я была единственной из девчонок, кто в раздевалке не жаловался громким голосом, пока мы все переодевались, собираясь на волейбол. Моя задача состояла в том, чтобы выйти из раздевалки и независимо пройти мимо Мэйкона, прикидываясь, что я еще не вполне проснулась и не замечаю, что он стоит у фонтанчика с питьевой водой, уже надев свою форму, но проигнорировав носки (он никогда не надевал их, за что каждый раз получал минус на уроке). Я садилась где-нибудь в футе от него, наконец, «замечала» и махала рукой, а затем притворялась, что совершенно не жду, что он преодолеет этот фут между нами. Между тем, он делал это всегда. Всегда. И те несколько минут, пока тренер Ван Лик листает свой журнал и разбирается с планшетом, были лучшей частью моего дня. В них обычно входило (с небольшими вариациями) нечто подобное:

Мэйкон: Как дела?

Я: Сил просто нет.

Мэйкон: Понимаю. Я гулял вчера вечером.

Я (как будто всегда гуляла по вечерам в будни, как и он): И я. А ты опять не надел носки сегодня?

Мэйкон: Да забыл про них.

Я: Ты так физкультуру завалишь, ты в курсе?

Мэйкон: Нет, если ты купишь мне носки.

Я (саркастически смеясь): Ага, точно.

Мэйкон: Ну, тогда это будет на твоей совести.

Я: Заткнись.

Мэйкон: Готова к волейболу?

Я (как будто готова): Конечно. И да, я собираюсь побить тебя сегодня.

Мэйкон (со смехом): Ладно. Я понял. Посмотрим.

Я: Ладно, посмотрим.

Я жила ради этого.

Мэйкон ходил в школу не для того, чтобы Получить Образование или Подготовиться к Колледжу. Для него это было необходимым злом, становившемся более-менее сносным благодаря фаст-фуду и возможностям опаздывать. На половину уроков он заявлялся в таком виде, словно только что скатился с кровати, да так и пришел, а еще на него постоянно кричал тренер – за то, что Мэйкон протаскивал еду на уроки физкультуры: кола в рюкзаке, шоколадные батончики или печенье в карманах. Кроме этого, он был мастером железных оправданий.

- Фокнер, - ворчал тренер, когда Мэйкон появлялся через десять минут после звонка, без носков и с наполовину съеденным крекером во рту, - надеюсь, у тебя есть документ.

- Безусловно, - весело отвечал тот, протягивая учителю сложенный вдвое листок. Мы все внимательно наблюдали за тем, как тренер Ван Лик изучает его. Мэйкон же в это самое время был настолько спокойным, насколько только мог быть. Он пропускал уроки или опаздывал на них, но с легкостью мог подделать абсолютно любую подпись. Это был просто его дар.

- Все дело в руках, - сказал он как-то раз после того, как предоставил справку от врача, с подписью терапевта и собственной матери. Я все ждала, когда же он попадется, но этого никогда не происходило. У него не было и комендантского часа, а все, что я знала о его матери – это то, то она не считала какое-либо установленное время необходимым для воспитания. Я не знала также и где он жил. Мэйкон был другим, и, когда я была рядом с ним, я тоже становилась другой, и мне было легко вести себя так же бесстрашно, как и он. Он рассказывал мне о вечеринках, на которые заявлялись копы, или о дорожных происшествиях, в которые он попадал прямо посреди ночи, или о том, что иногда брал машину и ехал, куда глаза глядят, просто потому, что ему хотелось. По понедельникам он приходил в школу с совершенно безумными историями, футболками с музыкальных фестивалей, о которых я никогда не слышала, на его руках были штампики то одного клуба, то другого. Он называл имена и места, которые были мне неизвестны, но я всегда кивала, запоминая, а потом пересказывая все это Скарлетт, словно я и сама знала этих людей и была в этих местах. Что-то в нем было такое, в его легкой походке и озорной улыбке, в его секретах и загадках, что притягивало меня, и мне нравилось чувствовать себя частью его историй.

Моя подруга, конечно же, все время качала головой, слушая мои возбужденные рассказы, и улыбалась, пока я описывала ей все малейшие детали вечеринок или передавала наши волейбольные диалоги. Она сидела возле меня, не говоря ни слова, когда за ланчем я оглядывалась по сторонам, но Мэйкон никогда к нам не присоединялся. Тогда я принималась за еду, а поднимая голову, иногда натыкалась на ее грустный взгляд, словно за моей спиной вдруг материализовался Майкл Шервуд, вырвавшись из ее памяти, где она заперла и его, и воспоминания о начале лета.

Тем временем на протяжении всего сентября жизнь продолжалась. Папина программа на радио на волне Т104 подверглась тщательному анализу и поменяла формат, внезапно став Программой, Которую Можно Слушать. По утрам я слышала папин голос, доносившийся буквально из каждой машины на парковке, или у светофора, или на заправке, где мы со Скарлетт иногда останавливались по дороге в школу, чтобы наполнить бак или купить колу. Папа шутил, принимал звонки от слушателей и ставил разную музыку, которая постепенно становилась саундтреком к каждому моему движению. На стене торгового центра висел большой плакат: «Слушайте Брайана по утрам! Он лучше, чем «Wheaties»!» (* марка хлопьев в США). Папа находил это невероятно смешным, даже более забавным, чем «Район монстров», и мама только закатывала глаза, когда он в очередной раз выбирал длинный путь к нашему дому, чтобы проехать мимо этого плаката.

Я слышала его голос везде, куда бы ни пошла, словно никуда не выходила из дома. Но в том, что папа вдруг стал таким популярным, было и что-то обескураживающее.

Хуже всего было, когда он говорил обо мне. Я была на заправке, зашла перед школой, и, конечно же, у них там было включено радио – Т104. Этим утром люди звонили, чтобы поделиться своими неловкими историями и смущающими моментами. Примерно половина учеников нашей школы была тут же, все покупали сигареты, печенье или батончики – нужно же закинуться никотином или сахаром перед школой. Я стояла почти в самом начале очереди, когда вдруг услышала свое имя.

- Да, вот помню, когда моей дочери Галлея было пять, - говорил папа, - чувак, это был самый смешной момент! Мы тогда пошли в гости к соседям, и мы с супругой…

Мое лицо начало краснеть. Температура вокруг меня поднималась на десять градусов с каждым словом, сказанным им. Кассир, конечно же, отошел, чтобы поменять чек в кассе. Я застряла.

- …и мы стояли, разговаривая с кем-то из соседей, а неподалеку была большая грязная лужа – дождь шел несколько дней, и всю землю просто развезло. В общем, Галлея крикнула: «Эй, папа, смотри!», мы с супругой обернулись, и увидели, как она к нам бежит – знаете, как бегают маленькие дети, как-то криво и боком?

- Черт, - пробормотал кассир, пытаясь вставить новый чек. Касса не работала. Я попала в ад.

- И, клянусь, - продолжал папа, теперь посмеиваясь, - когда она приближалась, я подумал: «Боже, она же сейчас упадет в лужу!». Я практически уже видел, как это происходит.

За моей спиной кто-то тихонько фыркнул. Мой желудок перевернулся.

- И вот она остановилась у самого края лужи, но тут ее ноги просто заскользили, и… - папа не удержал рвущийся наружу смех, и с ним засмеялись (о господи!) сотни его слушателей, работники офисов, водители машин и люди, стоящие в очереди за мной. – Я имею в виду, она хотела остановиться, но затормозила слишком поздно, и приземлилась прямо посреди лужи. Галлея была вся в грязи, с головы до пят, и мы так старались не расхохотаться! Это была самая смешная вещь, которую я когда-либо видел, серьезно.