стал только осторожнее и Тане,

другой знакомой девочке, твердил,

что в доме страшно, лучше бы в сарае

нам поиграть в запретное, - она

была моей соседкой – лишь стена

забора разделяла нас, – играя,

его мы перелазили и вот

в сарае запирались… Жирный кот

                         15

свидетелем утех являлся наших.

Я смутно помню Танечкин сарай:

кругом дрова, пол земляной и край

стола, что синей краской крашен,

в луче дневного света… Было там

немножко сыро, вкусно пахло краской,

дровами, керосином, там, потаскан,

лежал матрас в углу и прочий хлам

из ветоши, которым укрывались

мы с Танею, а после раздевались.

                         16

Не знаю, есть ли взрослые, что мне

в глаза признаются, что их-де миновали

в глубоком детстве игры то в подвале,

то в перелеске, то на чердаке,

в которых раздевались друг пред другом

и изучали, трогая места

запретные… И, видно, неспроста

так интересно мальчику подругу

рассматривать: когда-нибудь он с ней

вкусит запретный плод, и много дней

                         17

спустя мир распадется цельный,

и, изгнаны из рая, в дольний мир

они придут, и никакой факир

им не вернет прошедшего, бесцельный

начнется путь, и плохи их дела:

они поймут, что мимо главной цели

успели прокатиться, ведь хотели

они любви, а жизнь свое взяла,

и вот уже работа завладела

их временем, а сердце охладело…

                        18

Но это впереди, а позади

у нас у всех мир детства, что питает

нас теплотой и даже проливает

свет нравственный на то, что мы хотим

порой свершить, но не свершаем, видя

в поступке неприглядное. Но я

описываю, честно говоря,

вам все подряд, всем сердцем ненавидя

сусальных ангелочков. Дорожу

лишь правдой, что зеркально отражу.

                         19

Времянка, что снимала моя мама,

была мала, а в этом же дворе

стоял побольше дом, всегда горел

там вечерами свет, жила там дама,

по-моему, без мужа, и она

сдавала маме скромную времянку.

Мать, помню, подымалась спозаранку,

меня будила, ибо вся страна

вставала в этот час, чтоб на работу

успеть к восьми, унынье и зевоту

                         20

преодолев… Я ненавидел час

подъема в эту рань и часто плакал,

капризничал, но матери, однако,

все ж подчинялся, как любой из нас.

Мы выходили из дому, и воздух

холодный освежал лицо, весь двор

был в сумерках рассветных, и забор

блестел от влажной сыпи, в небе звезды

бледнели, и зеленым небеса

чуть отдавали. Рядом голоса

                        21

и кашель раздавались: к остановке

мы приближались, где стоял народ,

что ждал автобуса, жизнь зная наперед,

и потому в обыденной сноровке

не ждущий откровений и чудес.

Мы ехали в автобусе, где было

тепло, уютно, мама говорила

порою со знакомыми, я лез

глядеть в окно, расплющивая губы

в стекле окна, а тьма уж шла на убыль.

                        22

У женщины, что матери сдала

свою времянку, дочь была: девица

лет уж шестнадцати. Я, помню, ученицей

она была и в школьной форме шла

порою мимо нашего окошка.

Я в гости к ней наведывался в дом.

И то, что мы с ней делали вдвоем

порою, вас шокирует немножко.

Мне шел четвертый год, возможно. С ней

играли мы… как с Надею, моей

                         23

подружкою детсадовской… Понятно?

Мы раздевались с нею догола,

она меня в кровать свою брала,

и было мне так сладостно приятно

лежать на животе ее… Сейчас

я думаю, что опыт сексуальный

мой первый был получен в этой спальной,

уж слишком, выражаясь без прикрас,

все было откровенно… Впрочем, это,

конечно, извращенье не по летам.

                        24

Ах, долго помнил я девичий стан

и перси, и живот, и все такое…

Но все-таки оставим мы в покое

сии воспоминания, хоть сам

и рад бы зафиксировать и эту

часть жизни, но читатель не поймет,

боюсь, что мною движет, наперед

скажу лишь вам: угодно мне, поэту,

всю гамму чувств, от верха до низов,

отобразить, когда душа на зов

                        25

природы женской исподволь томиться

начнет… Так вот, что я хотел сказать,

но только напоследок: осязать

той девушки коленку, коль решиться

в глубины своей памяти нырнуть,

способен до сих пор и подытожу,

что помню в ощущеньях ее кожу

на чашечке коленки, - обмануть

вас не хочу: с наждачною бумагой

могу сравнить ее, покрытой влагой.

                        26

Мы вскоре переехали в другой,

ничем не лучше дом. Я, помню, даже

как мы переезжали, как подсажен

я был на кузов, как стучал ногой

по борту грузовой машины, вскоре

был снят с нее, и вот уже носить

все стали мебель, скарб, потом грузить

все это в кузов, я же на заборе

стоял, рукою в варежке держась

за крашеный штакетник и вертясь.

                        27

Стемнело. Помню, в сумраке осеннем

груженую машину, как борта

с трудом закрыли, рядом суета:

кто где садится: в кузове поедем

или в кабине?.. Я не помню, как

решилось дело, помню, что пешком я

шел темной ночью, земляные комья

и камешки, свой убыстряя шаг,

носком ноги нечаянно толкая;

со мною мальчик шел; мы шли болтая.

                         28

Вдоль улицы стояли фонари

нечастые, что свет кругообразно

распространяли, и как будто маслом

подсолнечным обрызган был внутри

окружности любой предмет: будь это

земля иль ствол черешни, иль трава

засохшая, машина иль дрова,

накрытые клеенкой; лаял где-то

порою пес в застывшей тишине,

и было чудно и тревожно мне.

                         29

Конечно, вспоминая те мгновенья,

все образы мерцают, лишены

динамики они, они видны

скорее как в одном стихотворенье

у Фета безглагольном, где суть все

лишь серебро и колыханье, я же

даю возможность парке свою пряжу

прясть в своем тексте для того еще,

чтоб развернуть всю статику мгновенья

во времени, придав ему движенье.

                         30

И все-таки хочу я передать

мгновенный образ… Вот такое вроде

противоречье… Но уже подходит

герой, ну то есть я, туда, где мать

волнуется и ждет, мол, где Олежка

запропастился… Я не помню как

мы добрались: провал, кромешный мрак

здесь в памяти моей… Давай, не мешкай,

описывай, что помнишь, вспоминай


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: