– Вот бы никогда не подумала.

И не только моя мама, никто бы не подумал. Джули никогда не имел дела ни с каким зверьем, кроме Скребка, но Скребок не в счет: он был даже не пес, а морока для всего города.

– Ты ж даже не любишь лошадей, – сказал я Джули, когда встретил его у фуражной лавки Дормена Уокера. Он грузил нарезанную солому на грузовик Джона Хислопа, причем руками махал, точно ива на ветру, а ногами работал, как бамбуковыми шестами.

Джули только плечами пожал.

– Ну и что? – возразил он. – Лошадь никого не обидит.

– Как сказать, – не согласился я.

Среди необъезженных лошадей Джо Хислопа (многие с конского завода Эллисона Аира из Заречья) были и совсем бешеные, а Джули приходилось их поить, кормить и чистить, если только они его к себе подпускали. Как-то я увидел его в загоне. Он так был беспечен, настолько ничего не понимал в этих своенравных, неприрученных животных, что едва он подходил ближе, они начинали волноваться. Лошади, даже дикие, требуют от человека уважения и понимания, а Джули ходил среди них сам по себе, даже не пытаясь завязать с ними хоть подобие дружбы. Ко всему Джо Хислоп нарочно держал их впроголодь и не давал вволю пить, чтоб с помощью корма добиваться от них послушания, и потому, когда Джули, пошатываясь под тяжестью ноши, тащил по загону бачок с едой или воду, они обступали его со всех сторон и теснили. Это было опасно, и когда я видел, как норовистые кони вздергивают головы, вскидываются всем могучим телом и яростно бьют копытами меня жуть брала.

– Поосторожней, черт возьми! – кричал я, стоя в безопасности, за колючей проволокой, которой обнесен был загон Джона Хислопа. – Держись подальше от задних ног…

Джули спокойно стоял и принюхивался.

– Знаешь, я и не думал, что есть столько разных лошадиных запахов. Все пахнет по-разному. Даже вот эта солома. Но все равно это лошадиные запахи…

У Джули это звучало очень книжно, и я подумал – как-то к нему относится Джо Хислоп? Джо был жилистый, сморщенный, кривоногий человечек, жесткий, беспощадный, в городке нашем весьма известная личность, ибо нам с детства внушили, будто таков и есть истый австралиец. Но сам я никогда не мог понять, отчего земляки так нежно относятся к «миляге Джо», любуются им, как воплощением истинно австралийского непокорного духа. Наверно, тут помогли его лошади, да и сам он лихо играл свою роль. А мне мешали обольщаться мои наклонности будущего литератора, и я видел Джо таким, каков он был на самом деле – заурядный человечек, весь как на ладони: дважды сидел в тюрьме, азартно играл на бегах, в сущности, всего-навсего отличный конюх, который и вправду знает толк в лошадях. Первый сквернослов на весь город, уже пожилым человеком он вдобавок пристрастился к выпивке и в последнее время субботними вечерами сидел в своей тележке у гостиницы «Белый лебедь» (внутрь он не заходил) и вместе с дружками тянул прямо из бутылки легкое пиво.

– Миляга Джо! – с нежностью говорили все, кто видел, как он сидит там в неизменных своих техасах, пьяный и обмякший.

Бывало, он напьется уж вовсе до бесчувствия, и тогда застоявшийся старый конь сам трогает с места и везет его домой, и если Джо на полпути вдруг проснется, то непременно накинется на коня с бранью и побоями, лупит почем зря. Если же кто вмешается, поток самой забористой ругани обрушится уже на голову смельчака, но вмешаться решались немногие, так как в драке Джо не признавал никаких правил и подличал. В глазах жильцов миссис Кристо он был настоящим исчадием ада, так что я должен был бы спрашивать себя, не что Джо думает о Джули, а как относится к работе сына у Джо миссис Кристо.

– Что говорит мама о твоей работе у Джо? – спросил я.

– Она тут ни при чем. – Так Джули всегда отвечал на любой вопрос о его матери.

– Наверно, у вас в доме боятся, что он тебя совратит с пути истинного? – удивлялся я.

– Мое дело – лошади, – ответил Джули, и этим вопрос для него был исчерпан.

– Прямо не пойму, как это Джо допускает тебя к лошади, – не отставал я.

Джули молчал.

– Ну, а как вы с Джо умудряетесь столковаться? – спросил я.

Об этом можно было и не спрашивать: ведь я понимал – разговор у них может быть только односторонний. У себя в конюшне Джо был царь и бог, и, конечно, Джули он спуску не давал и ругательств на него не жалел. А Джули слушал всю эту брань и повиновался, но общего у него с Джо было еще меньше, чем с лошадьми. Доведись им повстречаться где-нибудь на улице, Джули, наверно, просто не заметил бы Джо Хислопа или не вспомнил бы, кто он такой.

Понятно, когда в городе прослышали, что Джули работает у Джо, на время это стало у нас притчей во языцех: парнишка из библейского квартала работает на самого что ни на есть закоренелого грешника. Насколько мне известно, никто не мог, да и не пытался это объяснить. Но я хорошо знал уклад его дома и постепенно начал понимать, что объяснение все-таки есть. Как видно, то было еще одно сражение в давней борьбе не на жизнь, а на смерть, которую он вел и теперь, в слепой борьбе с добром и злом, которые по-прежнему спорили в душе его матери – минута за минутой, час за часом, день за днем.

Я ушел, оставив Джули наедине с бешеными тварями, которых он безуспешно пытался чистить щеткой, и все думал, долго ли еще он продержится в конюшие у Джо.

А потом я снова о нем забыл, пока однажды в четверг утром не столкнулся с Билли Хики. Я шел по главной улице и высматривал Пиларио, нашего городского итальянца-мороженщика. Пиларио продавал мороженое с ярко разукрашенной тележки, в которую был запряжен шетлендский пони, и дела у него шли так хорошо, что один коренной австралиец задумал перехватить его торговлю и для этого обвинил Пиларио в том, что, набрав порцию мороженого, он потом каждый раз облизывает ложку. Отец мой взялся защищать мороженщика и подал на австралийца в суд за клевету, отчего в городе к нам отнюдь не стали относиться лучше. Я разыскивал Пиларио, чтобы сказать ему, что нам нужны кое-какие свидетельства, и тут из лесного склада на другой стороне улицы вышел Билли и окликнул меня:

– Кит…

– Привет, Билли, – отозвался я. – Ну, как, поймал парня, который ворует у тебя доски?

– А, плевать, – ответил Билли, перешел через улицу и заговорил вполголоса: – Кит, ты хоть раз слыхал, как Джули Кристо играет на старом кларнете, который я дал ему сто лет назад?

– Раньше слыхал. А что? Ты сам, наконец, его услышал?

– Черт возьми, то-то и оно…

– Ага! Помнишь, что я тебе говорил?

– Знаю. Знаю. Но, черт подери, Кит, он, видно, чокнутый. Как это он выучился так играть?

Я засмеялся. Но Билли не находил тут ничего забавного.

– Ты просто не представляешь, что он выделывает на этой штуке, – сказал Билли.

– Еще как представляю.

– Но понимаешь, он пристал ко мне с ножом к горлу и, если я поддамся, втравит он меня в историю.

– Да почему? Что он такого натворил?

– Пока ничего. Но он хочет, чтоб я взял его в мой джаз.

– Значит, все-таки решился, – сказал я. – А я думал, он выбросил это из головы.

Но Билли был не на шутку встревожен.

– Я-то не против, – сказал он. – Но что завопят эти его одержимые – евангелисты? Мы ж играем на танцах с выпивкой, которые они всегда клянут.

– Что еще за танцы с выпивкой?

– Сам знаешь, что у нас говорят про танцы под навесом, особенно эти психи-евангелисты. Мне от них житья не будет.

– Ты про его мать?

– Нет, про этого фрукта Хоумза. Он заставит их выйти на Кемпбел-стрит с плакатами против меня, а Библейский Бен пойдет катать по всему городу на своем мотоцикле и призывать господа поразить меня насмерть.

– Нет, Билли, ничего такого они не сделают, – сказал я.

– А ты почем знаешь?

– Джули тебя в обиду не даст.

– Да разве они его послушаются?

– Они его побаиваются, – сказал я и, сказав, понял, что отчасти так оно и есть. – И огорчать не захотят.

– Ну, если он начнет с нами играть, они просто взбесятся.