Мы на подступах к новому миру. Издали планета розовая.

И на ней, вне всякого сомнения, возможна жизнь. И, может быть, такая, как наша?

Неужели мы осуществим давнюю мечту! Найти братьев по разуму… И, может быть, люди на Земле узнают об этом? Сколько лет прошло на Земле?

Странно думать, что там, в пропасти веков, уже ничего не осталось привычного для нас.

Мы стояли на пороге нового Солнца и новой Земли. Мы уже знали, что она немного больше нашей планеты и, значит, ходить по ней будет тяжелее (а особенно сейчас — после невесомости). Она щедро обогревается своим Солнцем, но мы не могли определить состав ее газовой оболочки. Сначала мне показалось, что атмосфера носит ярко выраженный восстановительный характер — я обнаружила в ней вместе с парами воды аммиак, метан, сероводород… Но вдруг увидела ясные линии молекулярного кислорода и азота. Концентрация этих элементов прыгала в самых широких пределах. А приборы были в полном порядке. Я уверена. Я сама их очень тщательно проверяла.

Новый мир стремительно приближался. И скоро превратился в огромный мутно-розовый шар. Нас отделяло расстояние в двести тысяч километров.

— Какое же имя дать этому розовому миру? — спросил Павел.

— А мы подождем называть его, — с готовностью ответил Саша. — Возможно, там есть разумные существа, и они уже как-то называют свою «Землю». И мы сохраним это имя.

— Нет! Мы дадим свое! — неожиданно для себя возразила я. — Пусть эта планета будет Джолией. Ведь, правда, звучно Джолия?

Мне, как семнадцатилетней девчонке, в этой розовой дымке мерещился сказочный мир, полный романтики тайн и все-таки похожий на земной. Зеленые деревья, яркие цветы. Мне так хотелось притронуться к их листьям. И возникло даже чувство, будто я изменила своей ясной Земле.

Мы легли на курс облета. И как спутник планеты начали двигаться по круговой орбите, пытаясь тщательно исследовать ее воздух, радиацию, температуру твердой оболочки.

И опять я не могла узнать, сколько же кислорода содержится в ее атмосфере. Я настроила ультраспектрофотометр на полосы молекулярного кислорода. Полосы были яркими, четкими. Присутствие кислорода несомненно. Но сколько? Результаты все время разные — то 2, то 15, то 20 процентов — и почти одновременно и почти в одном и том же месте.

— Что за дьявольщина! — сквозь зубы прошептал Павел и сам сел за прибор.

От бесконечной и необъяснимой чехарды цифр я одурела.

И у Павла точно так же прыгали результаты, точно так же менялась яркость линий кислорода.

А в кабине корабля прибор действовал безотказно, содержание кислорода определялось однозначно.

— Ну, что ж, — наконец решил Павел, — приблизиться к планете можно, даже если точно не известно содержание кислорода.

Мы двигались к Джолии по спирали. И на расстоянии восьмидесяти тысяч километров от ее поверхности попали в поток непонятной радиации. Сначала мы предположили, что это такой же электронный или протонный пояс, каким окружена наша Земля. И Саша сразу же сделал вывод:

— Ага! Значит у Джолии есть магнитное поле!

А Павел молчал… Он совсем не уверен, что это знакомые нам протоны или электроны!

Беспорядочно метались стрелки на дозиметрах космического излучения. Павел стоял перед приборами и молчал. Его лицо казалось злым.

— Ничего… ничего… не понимаю. — И немного спустя взволнованно добавил: — Я даже понять не могу, имеют ли эти частицы заряд… И какой? Это какие-то трехликие частицы…

В этот момент корабль стремительно рухнул к планете. От резкой неожиданной перегрузки я на мгновение потеряла сознание.

Когда пришла в себя, дверь в кабину была открыта и Павел кричал Сурену:

— Немедленно выходить из радиации! Против этих лучей защита не устоит! Они разрушают пиозин…

Я услышала голос Сурена, слов не разобрала.

Космоплан выровнялся и ринулся вверх.

Мы опять легли на орбиту над поясом радиации на расстоянии ста тысяч километров от планеты. Предоставив управление космопланом автоматам, собрались в салоне. Отсутствовал Сурен. Он исследовал скудные запасы горючего. Как повлияло на него излучение?

Наши тела удобно покоились в креслах. Тепло, уютно. Вокруг незримое присутствие тех далеких дорогих людей, которые собирали нас в этот путь. Когда мы в салоне, я всегда вспоминаю о них.

А розовая планета совсем близко, огромная, поземному сияющая, но отделенная от нас непонятной преградой.

Жизнь… Там обязательно должна быть жизнь.

Я мельком взглянула на Павла. Его лицо страшно поразило меня. Замкнутое, даже угрюмое, с опущенными тяжелыми веками. Никогда у него не было такого лица. И век таких тяжелых не было, и таких острых скул.

— Что с тобой, Павел? — Он поднял на меня светлые, совсем спокойные глаза. — Что-нибудь случилось?

— Нет… нет… Что вы!

Вошел Сурен. Его движения замедлены. Так всегда в минуты острого волнения. Он боится сказать необдуманное, случайное слово, говорит глухо:

— Я очень немногое могу сообщить вам. Горючего нам хватит только для того, чтобы благополучно сесть на планету. Вещество или… поле пояса радиации сквозь защиту проникает в реактор двигателя, искажает обычный процесс. Космоплан теряет способность управляемо двигаться.

— Исследовать эту радиацию. Но как?!! — Это сказал Павел, его лицо покрылось синеватой бледностью. — Приблизиться к поясу радиации! Сейчас же! Время не терпит!

И мы опять двигались вокруг планеты как ее спутник в течение двадцати земных дней.

Частицы действительно оказались трехликими. В одном случае они вели себя как отрицательно заряженные, в другом положительно, а иногда как нейтральные. И мы установили, что для нас опасно только это нейтральное вездесущее излучение. Отрицательные и положительные состояния частиц нас не беспокоили.

И что хуже всего: мы не улавливали закономерности в чередовании зарядов частиц.

А розовая планета медленно вращалась, соблазнительно близкая, полная тайн и какой-то жизни.

Мы опять в салоне космоплана. Павел, как и всегда в особенно ответственные минуты, не сидит, а стоит.

Он приказал открыть все иллюминаторы. Исчезли стены, осталась лишь прозрачная, слегка люминесцирующая желтизною оболочка. Только она отделяла нас от бездны пространства и времени. Справа от меня, надо мной и под ногами был черный Космос с обилием немигающих, мертвых звезд, с восходящим ослепительным светилом — Солнцем Джолии, а слева — сама планета, мутная и тоже сияющая. Павел говорил решительно. Он все обдумал.

— Большое счастье встретилось нам на пути. Эта планета вне всякого сомнения живая. То, о чем мечтали люди, — обнаружить в Космосе жизнь, — нашли мы первыми. У нас сейчас надежная связь с Землей. Даже в случае нашей гибели на Земле многое узнают… Но истратить все горючее для того, чтобы опуститься на неведомую планету… Должны ли мы это делать?

— Только так и может быть, — тихим горячим шепотом вставил Саша.

Сурен и я молчанием подтвердили свое согласие. Начался спуск к планете.

Тысячекилометровый пояс радиации миновали благополучию, нейтральное излучение не встретилось на нашем пути. Все ниже… и ниже… Раскаленный воздух охватил космоплан. Нарастала тяжесть и тупая боль во всем теле. И возникло что-то знакомое, не мучительное, а именно знакомое, знакомое много-много лет назад…

Земля! Земля! Родная Земля! Меня задушили эти земные воспоминания. И вдруг сильнейший взрывной удар…

Павел рванулся в аппаратную. За ним шатающаяся тень Саши. Я двинулась туда же почти ползком, с трудом преодолевая боль и страшную тяжесть.

Но в аппаратной все в порядке, у пульта по-прежнему Сурен. Только лицо его искажено невыносимой болью: щеки, лоб, шея — все побагровело, посиневшим ртом он жадно ловит воздух.

Космоплан «Вперед!» остановился, замер, придавленный собственной тяжестью на чужой земле.

И мы все, несмотря на сильнейшую физическую слабость, как-то сразу к чему-то прислушались. Там, в Космосе, была беспредельная Вселенная и были мы — больше ничего.