— Нет, Максим, я не пойду. Можешь ты понять, что мне это противно?..

— Тю, дурной! Всем не противно, а ему противно. Не строй, Семен, из себя городского… Все знают, что ты наш, трактовский. И тебе хорошо известно, что ночеванье — это же обычай… Что тут такого?

— А если обычай плохой?

— Ну, какой есть, зато свой, не краденый, — ответил Максим. — Я тоже считаю, что обычай пустяковый, и думаю, что со временем он отомрет и забудется. Но пока существует, пойдем, Сеня, не гордись. А то, честное слово, на тебя наши девчата обидятся… Мы уже и хату договорили — у Фроси Садченковой. Я пойду с Катей Яншуковой, Николай — с Полей Астафьевой… Ну как?

Согласен?

— Да и девушки у меня нет, — отнекивался Семен. — Не с кем…

— Не беда! — перебил Максим. — Эту печаль-заботу беру на себя. Хочешь, пойдешь с той, что зараз под гармошку страдала? Как плясунья? Нравится Дуся Шаповалова? Живая, как бесенок! Да ты ее знаешь. Она лет пять жила у бабушки в Сторожевой, там и в школу ходила, в прошлом году осенью вернулась к отцу… Славная девушка… Ну как? Согласен?

Семен, думая о Дусе Шаповаловой, промолчал. Максим же понял его молчание как согласие. Затоптав каблуком цигарку, он быстрыми решительными шагами направился в комнату, среди танцующих глазами отыскивая Дусю. Семен стоял в темных сенцах и ругал себя за то, что пришел на вечеринку. Мог бы не приходить, и тогда не было бы этого ненужного и неприятного разговора с Максимом.

Вернулся Максим. Был он весел, рябоватое лицо сияло. Обнял Семена, отвел в угол и глухим, вкрадчивым голосом сказал:

— Порядок, Сеня! Дуся согласна. Она, брат, девушка смелая. — И еще тише: — Значит, план у нас такой…

— Погоди, как же так? — перебил Семен. — Идти на ночеванье с девушкой, которую я не видел год и мы не сказали друг другу ни слова?

— Ну, Семен! Ну что ты за человек! — Максим смеялся. — Девушка и та смелое тебя… Эх ты, казак!

Семен, пристыженный, не ответил.

А Максим продолжал:

— Значит, план такой… Мы уходим отсюда незаметно. Сперва хату покидают девчата, а потом мы… Я уже обо всем договорился… Вечеринка пусть себе шумит и без нас… Не вешай голову, Семен!

Ночь месячна и светлым-светла, улица заснеженна и пустынна. Краснолицый, нарумяненный морозцем месяц парубковал над спавшей станицей. Искрились присыпанные снегом крыши… Девушки, взявшись под руки, шли впереди, не оглядывались и тихонько напевали песню под унылые звуки струн. Дуся крайняя справа. Она играла на балалайке, и почему-то Семен смотрел только на Дусю и видел ее одну. Перед глазами то широкая, в оборках, юбка, то цветной полушалок на голове, то ватная жакетка и темные косы на спине, а в ушах слабый звук струн. Удивляло то, что Дуся была весела, что могла играть и петь песню, зная, что следом идет тот, с кем она по своей доброй воле согласилась провести ночеванье, то есть лечь в постель. Идя рядом с Максимом и Николаем, думая о Дусе и видя одну ее, Семен испытывал чувство стыда.

Подошли к хате Фроси Садченковой. За низкими плетняными воротами белой папахой поднималась соломенная крыша в снегу и темнели глазницы оконц. Не решаясь войти, девушки остановились. Максим толкнул калитку сапогом. Семен входил во двор последним и понимал, что теперь-то уже невозможно ни отстать, ни убежать, и даже сама мысль о том, что он здесь, на чужом дворе, и что должен лечь с девушкой, с которой сегодня еще не обмолвился словом, была ему противна и казалась противоестественной. Желая найти для себя хоть какое-то оправдание, он подумал: если уйти, сбежать, что тогда подумает о нем Дуся? Посмеется, назовет трусом. Ребята поднимут на смех. На улице стыдно будет показаться. «А чего я так тревожусь? — успокаивал себя Семен, поглядывая на Дусю и глупо улыбаясь. — Надо же мне узнать, что оно такое, ночеванье. Да и не убегать же, в самом деле, от девушки? Прав Максим, ничего в этом обычае нет плохого… Оно даже интересно…»

Парни и девушки ввалились в чужую хату, подняли заспанную хромую хозяйку. Фрося сонно улыбалась, говорила глухим голосом, что она ждала ночевальщиков и, не дождавшись, уснула, но что сейчас она быстро, в один миг, соорудит постель. «Какую еще постель? — подумал Семен. — И где ее стелить и зачем? Неужели на полу и как раз там, где лежит телок?»

Фрося зажгла лампу и послала парней за сеном. Максим, Семен и Николай принесли оберемки сухой травы, холодной и пахнущей цветами. Раскинули ее толстым слоем от печи до лавки. Телок, спавший возле лавки, услышал шорох, нехотя открыл оливковые большие глаза. Удивленно посмотрел, как Николай и Максим расстилали сено, видимо не понимая, что это за люди и почему они мешают ему спать. Телок даже поднялся и, выгибая тонкую спину, сладко потянулся. «Интересно, что будет дальше? — думал Семен. — И телок, и пахучее сено, и тусклый свет лампы — такое и не придумаешь…»

Хромая и будто кланяясь, Фрося принесла старую полсть, а девчата три подушки: одна подушка на две головы. Полсть растянули поверх сена, и постель была готова. «Неужели я останусь здесь и неужели лягу на эту постель? — Думал Семен. — Или плюнуть на этот дурацкий обычай и бежать, бежать отсюда? Ну, чего стою? Еще за сеном пошел, будто мне это сено так нужно… Но не мог же я не пойти! Хозяйка велела, и пошел… Да и не в сене дело…» Он все еще стоял у двери, опустив руки и делая вид, что ко всему безучастен. Как чужой, наблюдал он нехитрое приготовление постели, думая о том, как же, собственно, начнется ночеванье…

Началось оно просто, буднично. Фрося захромала в свою комнату. Телок лег и прикрыл длинными ресницами большие глаза. Максим и Николай деловито сели на постель, сено под ними хрустнуло. С той же деловитостью, не спеша снимали сапоги, как они снимают их, когда приходят домой. Желая помочь (и в этом тоже была частица обычая), к парням подсели веселые, без причины смеющиеся Катя и Поля. Хихикая, они стаскивали тесную, загрубевшую мужскую обувь. Затем сняли свои ботинки и поставили их, как у себя дома, возле лавки.

Дуся все еще сидела с поникшей головой на лавке. Одна ее коса свисала на колени, и проворные пальцы то расплетали ее, то сплетали. Было видно, что девушка поджидала Семена и боялась взглянуть на него. А он стоял у порога и испытывал такое чувство, будто что-то украл и теперь не знал, что ему делать: убегать, прятаться или — будь что будет — стоять на месте…

Из беды выручила Дуся. Она подняла голову, отбросила косу за плечи и мило, одними глазами, улыбнулась. Семен тоже улыбнулся. Она приблизилась к нему тихо, чтобы не услышали даже подруги, и сказала:

— Так и будем стоять? Вот наше место, Сеня…

— Вижу… Да только… как-то не…

— Давай хоть сядем… Сапоги у тебя тесные?

— У меня ботинки.

— Все одно… Хочешь, помогу?

— Нет, нет! Что ты… Не нужно.

— Все так делают, Сеня…

— Пусть все делают… а мы не будем.

— Как хочешь…

— Эй вы, черти! — крикнул Максим. — Чего шепчетесь? Гасите лампу!

«Ох, Семен, Семен, бедная твоя головушка, не убежал! — думал Семен. — Вот так и буду сидеть возле девушки как дурак… Ума не приложу, что мне самому себе посоветовать и подсказать. Видно, ничего нельзя ни подсказать, ни посоветовать. Остался, так подчинись Максиму, гаси лампу и смелее, смелее ложись на жесткую, пахнущую овчиной полсть…»

Мрачный, с тоской во взгляде, Семен нехотя погасил лампу и молча лег на полсть, и лег так, что теменем своим коснулся Дусиной головы. Лежал, не шелохнувшись. У его ног посапывал телок. На полу пятнился светлый квадрат оконца — это в хату, к ночевальщикам, заглядывал месяц. Все-то ему, полуночнику, нужно видеть, все-то ему, гуляке, нужно знать… «Чего же ты, дружище, помалкиваешь? — с усмешкой думал Семен. — Чего лежишь как пень? Или язык присох? Или не знаешь, что парни обычно говорят девушкам? Нельзя же ничего не говорить. Так же девушка уснет от скуки… А что я ей скажу? Как все это глупо…»