— Таким образом, подача кормов из кормокухни, очистка помещения, водоснабжение, наконец, транспортировка животных…

— Не убеждай меня, Дмитрий Васильевич, — перебил Солодов. — Специалистам мы верим и доверяем… Но вот о чем хотел тебя спросить. У родителей побывал?

— Заезжал, с матерью повидался, — ответил Дмитрий. — Отец, как всегда, в поле.

— Поехал бы к нему. Как он поживает?

Дмитрий молчал, он ждал разговора о проекте. Да и не нравилось ему, что беседа без причины отклонилась от главной темы. А Солодов вышел из-за стола, заложил за широкую спину не гнущиеся в локтях руки и пошел по кабинету, седовласый, еще по-солдатски стройный.

— В войну, после госпиталя, я был направлен под Сталинград политруком артдивизиона, — не переставая ходить, говорил он тихо, забыв о проекте. — Там впервые я увидел солдата Василия Беглова. Оба мы были молоды, не знали, что такое усталость. После Сталинграда — новые бои, новые переходы, так мы дошли с ним до Берлина. Ко всему, что довелось нам тогда испытать и пережить, Василий Беглов относился спокойно. Мне нравилось и это его спокойствие, и какое-то свое, озабоченное, я бы сказал — хозяйское отношение к войне. Он служил примером для других артиллеристов не потому, что уже носил на груди Звезду Героя, что хотел как-то выделиться или как-то показать себя, а потому, что иначе жить на войне он не мог. Таким остался после войны.

— Митрофан Нестерович, что же вы скажете о проекте? — не вытерпев, спросил Дмитрий. — Может быть, вам еще что-то не ясно…

Не отвечая, Солодов приоткрыл дверь, сказал:

— Людмила Николаевна, соедините меня с архитектором.

Подошел к столу, взял телефонную трубку.

— Привет, товарищ Елистратов!.. Жди гостя, Дмитрия Васильевича Беглова. Он только что вернулся из Холмогорской. Обговорите вместе все детали и готовьте проект решения. Стройка в Холмогорской не терпит отлагательств… Мы-то терпим, по природе мы терпеливые, а вот время не терпит, подстегивает. — Положил трубку и обратился к Дмитрию: — Иди к Елистратову, он тебя ждет…

Еще не рассветало и в небе еще не погасли звезды, когда Василий Максимович вышел из хаты. Умылся возле колодца, прямо из ведра, причесал седую жесткую чуприну. Вернулся в хату и сказал Анне, что верши пойдет трусить со Степаном.

— Пусть хоть разок поглядит зорю на реке.

— Не буди, Вася, парня, не надо, — просила Анна. — Сам всю жизнь спешишь, торопишься, и детям от тебя нету покою. Пусть Степан поспит.

В сенцах, в темном углу, Василий Максимович отыскал цибарку, куда еще с вечера положил до черноты замасленные куски жмыха. Распространяя по двору запахи поджаренного подсолнечного масла, он с цибаркой прошел в сарайчик, где спал Степан. Прошел мимо мотоцикла к сбитой из досок кровати, ощупал подушку, одеяло и удивился: «Пусто… Вот она, какая штуковина, нету Степана»…

Вернулся в дом, сказал:

— Мать, а Степан-то еще и не ложился. Где пропадает?

— Сам был молодым, небось знаешь, где парни по ночам бывают.

— Может, зазоревал у своей раскрасавицы? Как ее? У Таисии…

— Иди, иди, буркун старый, а то рыба, не дождавшись тебя, из верши повыскакивает.

— Рыба никуда не денется, а вот с сыном, вижу, происходит что-то неладное. Уже дома не ночует. — Задержался в дверях. — И в армии ума-разума не набрался. Трактор бросил, потянулся к сочинительству. А кто будет пахать, сеять?

— Найдутся, о чем печаль, — сказала Анна. — Сам-то ты сколько обучил трактористов? Петя Никитин, твой любимец, не можешь им нахвалиться, братья Завгородние, наш сосед Андрюшка Климов, муж и жена Кондратьевы — все тобой обучены. Да мало ли их еще? Почитай, весь отряд твои ученики.

— То Завгородние да Кондратьевы. А где Бегловы?

— Кому, Вася, трактор да земля, а кому и что-то другое, — рассудительно заговорила Анна. — В жизни всему причиной призвание. Николай, сынок Евдокии Акульшиной, стал ученым. Сказывают, атом раскалывает. Талант! А наш Митя? Какой умный да башковитый! А Андроновы Петро и Иван остались с батьком. Каждому свое.

Василий Максимович не стал возражать. О Дмитрии ему вообще говорить не хотелось — отрезанный ломоть. Посмотрел на дверь комнаты, где спали приехавшие вчера из Степновска дочка Эльвира с мужем, спросил:

— Что Эльвира со своим муженьком?

— Спят… Рано еще.

— Я не об этом. Объяснили тебе, чего ради заявились? Кто улетает в город, а эти прилетели из города. Надолго?

— Эльвира сказала, что насовсем, — ответила Анна. — Их привез сам Барсуков, квартиру обещал, — с гордостью добавила она. — Барсуков разыскал их в Степновске и сказал: станица у нас людная, а постричься, побриться, или женщинам сделать прическу негде. По этой причине в Доме быта открывается салон красоты.

— Салон красоты в Холмогорской? — Василий Максимович усмехнулся. — Ну и выдумщик же этот Мишка Барсуков!

И пошел через огород, по протоптанной стежке. Над Кубанью брезжил рассвет, далеко на чистом небе проступали слабые контуры Кавказских гор, далеко от реки карагачевые заросли поднимались темными кущами, на воде, предвещая хорошую погоду, стлался реденький, почти невидимый туман. Вода прибыла еще больше, так что колышка, к которому была привязана лодчонка, уже не было видно. Василий Максимович спустился по ступенькам, засучил рукава и с трудом отыскал в воде цепь, отвязал ее и с ходу шагнул в качнувшуюся лодчонку. Веслом толкнул о берег, и лодчонка, кружась и подплясывая, понеслась по реке. Наклоняясь то в одну, то в другую сторону, он направлял лодку через стремнину и вскоре причалил к вербе с кривым стволом. Верба стояла так глубоко в воде, что ее ветки цеплялись о лодку. Положив весло, Василий Максимович присел, закурил, прислушиваясь к шороху тершейся о вербу лодки. Курил, смотрел на реку, а перед глазами стоял Степан со своей беспечной улыбкой. «Может, мать права, нечего мне болеть душой, — думал он. — Степан не ночевал дома? Ну и что? Дело известное, молодеческое. А то, что потянулся не к земле, а к газете, тоже не моя вина. Вот непонятно, почему Эльвира заявилась домой да еще и в штанах, будто какой кавалерист. Городская, что тут скажешь. Муженек у нее тоже из тех, из патлатых, похожий на молоденького дьячка. Знать, приехали открывать в станице салон красоты. Вот она, какая пошла жизнюшка, в казачьей станице — салон красоты»…

Василий Максимович бросил окурок, опять до локтей засучил рукава и погрузил в воду волосатые, жилистые руки. Нащупал привязанную к вербе веревку, потянул ее, чувствуя, как что-то тяжелое отрывается от илистого дна. Всплыла, чернея ребристой спиной, верша, раздался всплеск и знакомый, холодящий душу треск рыбы, заплескалась вода. Он поднял вершу в лодку, открыл дверку. Рыбу брал осторожно, чтобы не выскользнула из рук, и клал в цибарку с водой. «Хорош сегодня улов, — думал он. — Сколько раз примечал: усачи и голавли завсегда идут в вершу, когда Кубань в разливе и когда вербы купаются в воде»…

Пока он подплывал к другим вербам и поднимал еще две верши, пока вынимал рыбу и привязывал новые куски жмыха, тем временем за лесом уже встало солнце, и его лучи, пробившись сквозь верхушки деревьев, вмиг точно бы слизнули туман и заполыхали на воде, а горы посветлели и, казалось, подошли поближе к реке. Солнцем были залиты и станица, и лес, и встававшие за лесом, теперь уж близкие горы. Солнечное утро, тишина, разлив реки, на редкость удачный улов, — казалось бы, чего же еще нужно? Идти бы Василию Максимовичу домой да радоваться. А он, сидя в лодке, снова закурил и, хмуря нависшие брови, мял в кулаке жесткие усы, думал. Опять мысленно подходил то к сыну, то к дочке, спрашивал, разговаривал. Старшему, Максиму, названному в честь деда, сказал: «Максимушка, ты уже тот ломоть, что раньше всех был отрезан, у тебя уже взрослые свои сын и дочка, о тебе можно и не печалиться. Ты, Максим Васильевич, как твой дед и как твой батько, полюбил железо, стал токарем — хорошо, хвалю». Вспомнились слова Максима: «С меня, батя, и с таких, как я, зачинается наш колхозный рабочий класс». «А что? Верно сказано. Рассуждает Максим толково, умно, за станком стоит исправно, дело свое знает, и заработок у него высокий. Ничего, что не стал трактористом, все одно дело имеет с техникой»…