— Водочку, мамаша, отставить! — решительно заявил Никита, полотенцем вытирая свои крупные, как у грузчика, ладони и видя на столе нераспечатанную бутылку. — Зараз я нахожусь за рулем, мне нельзя.

— Никита, хоть одну рюмашку.

— Ни капли. Нерушимый шоферский закон. Случится что в дороге, допустим, не по моей вине, а милиция перво-наперво — дыхни. Вот и весь разговор… Так что лучше унесите ее с глаз, чтоб не соблазняла, черт!

Никита уселся за стол, а заботливая хозяйка умчалась в погреб, принесла оттуда полную миску только что вынутых из кадки, еще мокрых, ярко-красных помидоров, поставила тарелку с кусками утятины. Затем взяла сковородку и ушла на кухню готовить яичницу. Никита смотрел на помидоры и на бутылку, как кот на сало, улыбаясь и самодовольно поглаживая усы.

— Да, помидорчики, черт, соблазнительные, еще к ним и не притрагивался, а слюнки уже текут, — сказал он, когда Евдокия Гордеевна появилась со сковородкой, в которой шкворчала и пузырилась яичница. — И как вы, мамаша, могли до весны сохранить их такими невредимыми красавцами?

— Очень просто! — Довольная похвалой, Евдокия Гордеевна поставила сковородку на стол поближе к Никите. — Храним в кадке на погребке… Кушай на здоровьице. Теперь и у нас все жарится быстро, на газе. Чиркни серником — и уже горит. Как построили комплекс, так сразу и начали привозить баллоны. Так привыкли к этому огоньку, что без него не знаю, как бы мы и жили… Бери, бери, Никиша, помидоры… И все же я налью рюмочку, так, для затравки. Никакая милиция и знать не будет.

— Ни-ни, мамаша! — Никита принялся за яичницу и за помидоры. — Да, хороши, черт! Для водочки незаменимая закуска! Но не могу, нельзя. — И он перевел разговор: — Вот я обещал, мамаша, привезти вам рубероид на крышу и привез. Не забыл.

— Спасибо, спасибо, Никиша. Сколько же они стоят?

— Что вы, мамаша, для вас они ничего не стоят. Только не подумайте, что это все так просто, подъезжай к складу и покупай. Э, нет! Недобрые люди подсобили.

— Это как же так — недобрые?

Никита запустил в рот целый помидор и, щурясь от удовольствия, вытер полотенцем мокрые усы.

— Чтобы вы меня поняли, я поясню примером. Есть люди обычные, сказать, честные, справедливые, мы их видим всюду, особенно на собраниях. И рядом с ними проживают люди другие, необычные, или, сказать, недобрые, и хоть их не так-то много, но они имеются всюду. Вот они-то, недобрые, и выручают из беды, и ежели знаком с такими людьми, то ты все можешь достать и все раздобыть. Таким путем я раздобыл и рубероид для вашей хаты. Теперь вам понятно?

— А как мы без тебя доставали бы?

— Никак бы не достали — и все.

— Теперь бы найти мастера.

— Не ищите. Я сам все сделаю, я умею. Скажите Кате, что в воскресенье приеду специально и сработаю вам крышу. Так что, мамаша, не волнуйтесь и не глядите на меня так горестно.

— Меня, Никиша, не крыша беспокоит, а другое…

— Что именно? Женский секрет?

Евдокия Гордеевна присела к столу, к еде не притронулась, моложавое, всегда ласковое ее лицо вдруг помрачнело.

— Крыша, спасибо тебе, теперь у нас будет, да и мастера отыскать у нас на комплексе не трудно.

— А что трудно? Говорите. Что вас так встревожило?

— Катя, дочка моя… Как оно у вас, как-то непонятно… Не пойму, что и как промежду вами…

— А-а, вот вы о чем. Об этом, мамаша, тревожиться нечего, это дело наше, сугубо личное, как это говорится по-научному, интимное.

— Я не про то, не про интимное… Катя — она натурой доверчивая, ее только помани ласковым словом, и она пойдет хоть в пропасть. — Мать смотрела на Никиту полными слез глазами. — Через ту свою доверчивость она и так уже несчастная. Попался ей один, ласковый да говорливый, она, дурочка, и выскочила замуж, а счастья с ним у нее не было… Никиша, о тебе я ничего плохого не думаю… Но ить ты человек женатый, семейный… И через то я, как мать, прошу тебя…

— Мамаша, решительно ни о чем просить меня не надо. Вы же знаете, я всегда готов, чем только могу, подсобить вам. В воскресенье, как я уже сказал, приеду и починю вам крышу. — Никита вышел из-за стола, закурил папиросу, в окно посмотрел на свою машину. — А насчет Кати и вообще не волнуйтесь, дело между нами, как я уже пояснил, исключительно интимное, тайное, и оно не должно…

— Тайное — мне понятно, но ить я мать… А Катя, она доверчивая…

— Ну, мне пора в дорогу, — сказал Никита, приглаживая чуприну и натягивая картуз. — Спешу, как всегда… Ну что вы, мамаша, так опечалились?

— Может, Катю покликать?

— Не надо, она же на дежурстве. Да и я спешу. Передайте Кате мой привет и скажите, что в воскресенье я приеду.

Он даже обнял плакавшую Евдокию Гордеевну и твердыми шагами вышел из хаты. Грузовик отвалился от ворот и, круто развернувшись, покатил, поднимая высокий серый хвост пыли.

Два «Беларуся», как два гнедых иноходца, двигались ходко, словно бы наперегонки, по рядкам еще невысоких, в шесть листков, подсолнухов. Культиватор приласкался к земле, сошники пушили и пушили мягкий, податливый чернозем, на шершавые листочки подсолнухов оседала темноватая пыльца. На одном «иноходце» сидел Петро, задумчиво глядя на бежавшие впереди рядки, на другом — Иван. Разворачивались на дороге, культиватор приподнялся и, покачиваясь, заиграл на солнце начищенными до блеска сошниками. Солнце поднялось над темной гривой лесополосы, и по степи разлился тот особенный, ослепительный и теплый свет, какой бывает только ранним весенним утром, когда синеву чистого высокого неба уже сверлят жаворонки.

Развернувшись и не въезжая в рядки, Петро приглушил мотор своего трактора, махнул рукой ехавшему следом Ивану. Тот подъехал, поравнялся с Петром, отворачивая измученное тоской лицо.

— А меня батя послал в отряд, — сказал Петро. — Он думал, что ты не пригонишь «Беларусь».

— Почему он так думал? Не сказал?

— Ты же взбешенным бугаем выскочил от него и умчался.

— Ну и что? Дело-то свое я знаю.

— Послушай, Ваня, как поют жаворонки. — Моторы смолкли, и уже разлились на всю степь голоса этих старательных птах. Петро поднял голову, посмотрел в синеву неба, заулыбался. — Красиво поют!

— Ты еще интересуешься песнями жаворонков?

— А что? Страсть люблю, так и хочется лечь на траву, смотреть в небо и слушать… Музыка! — Петро протянул Ивану пачку сигарет, и братья задымили. — Ваня, что тебе говорил отец?

— А тебе?

— Мне советовал не покупать «Жигули».

— Как это — не покупать?

— Вот так…

— Чудак! «Жигули» — твоя премия, и надо быть дураком, чтобы отказаться от нее.

— Отец считает, что хватит с меня и «Ижевца».

— Так он считает. А ты?

— Я подумаю. К отцовским словам надо прислушиваться, он ничего плохого не посоветует. Да и спешить некуда, есть еще время подумать.

— А вот мне, Петро, приходится торопиться, и прислушиваться к советам отца я не хочу. — Иван бросил под колесо недокуренную сигарету, сердито сплюнул. — Он уже стар, ему не понять, что я люблю Валентину, что жить без нее не могу. — Он невесело усмехнулся. — Удивляюсь, у других отцы как отцы, им нет дела до детей, а наш лезет со своими советами, куда его не просят. Ведь не маленькие, можем обойтись и без нянек, в конце концов!

— Тебе тоже не надо ни горячиться, ни торопиться, — спокойно сказал Петро, и на его добродушном лице расцвела доверительная улыбка. — Батя наш, ты же знаешь, человек особенный, может, один такой на всю станицу.

— Какой же он, по-твоему?

— Справедливый, и нам, как мы есть его сыновья, необходимо это помнить, — с той же доброй улыбкой ответил Петро. — И ежели он что нам говорит, то это, Ваня, неспроста. Ему ведь тоже нелегко, когда мы, его сыновья, делаем не то, что нужно.

— Он-то сам знает, что нужно, а что не нужно?

— Знает, — уверенно ответил Петро. — Возьми Никиту. Почему к нему батя так строг? Потому, что Никита неправильно живет. Может батя терпеть такое безобразие? Не может… А тут еще и у тебя, Ваня, в жизни что-то не клеится…