- Когда мы виделись последний раз, ты ездила на мотоцикле и носила серьгу на брови, - почувствовала, как он усмехнулся. Горько. – Всё так?

Я потерла заросший, белесый шрамик под правой бровью, покачала головой - как давно это было. Неужели мы столько не виделись? Кажется, будто совсем недавно он приезжал, кричал, хватал за руки и обещал увезти, если не образумлюсь.

- Нет, я купила машину.

- Нашла работу? Деньги со счета ведь не снимала, - утвердительно сказал последнее, но я представила, как он бровь приподнимает и склоняет голову на бок. Любопытствуя.

- Да, нашла.

Слышать его голос было невыносимо. Он возвращал меня в прошлое, и годы, прожитые без него, как шелуха разлетались, будто и не было их.

Сердце продолжало неистово колотиться.

- Мне волноваться?

Лис. Хитрый лис. Знал ведь - и где работаю, и кем.

- Нет.

- Хорошо.

Не было ничего хорошего ни в нашем разговоре, ни в наших жизнях, от которых мы бесконечно устали. Моей реальностью стали частые переезды, томление в съемных, чужих квартирах, регулярные смены внешности, мест работы – наивная глупышка, все убежать пыталась.

Его реалиями являлись роскошь, комфорт: блеск натертых воском поверхностей, золоченые статуэтки, тончайший фарфор. Власть, которой он совершенно не дорожил, но, она все равно плыла к нему в руки, льнула, а Фортуна – предательница, улыбалась все шире и шире. Он видел забавную игру, в том, чтобы находить меня. Снова и снова. Звонил на новые номера, едва я покупала сим-карту, отправлял электронные письма, иногда содержащие только глупые смайлики. Приезжал. И стоило мне глянуть в глазок, как сердце в пятки проваливалось.

Помолчали. Сказать хотелось много, закричать, чтобы в покое оставил. Да только знала – не оставит. Пока жив кто-то из нас, фарс будет продолжаться.

- Мира, - позвал, как только он звать умел: хрипло, сладко.

По коже мурашки побежали от зова, от слов несказанных. Тайных.

- Мне пора, - опустила голову на прохладную столешницу, губу закусила, чтоб не расплакаться.

- Позвони в срок, не затягивай. И да, касаемо соседа с первого этажа – если он еще раз пригласит тебя на свидание, я прострелю ему колени. До скорого.

Отбросила трубку прочь, словно она вдруг раскалилась.

Отчаянно рассмеялась.

Только что, в очередной раз, мне дали понять, что не просто присматривают – следят.

И, не стоило с насиженного места срываться, подстригаться, делать лишние движения. От возлюбленного все равно не скрыться.

Такая вот иллюзия свободы, мать ее.

***

Мне было четырнадцать, когда мать вышла замуж второй раз. Она оставила память о светлом образе отца в прошлом, отказалась от семейных фотоальбомов и нагоняющих уныние поездок на кладбище, заменив это свежим бракосочетанием, связанными с ним хлопотами.

«Мне слишком больно, нужно отвлечься» говорила родительница, закусывая губу.

Она поглядывала на меня все реже и реже, словно одним только видом я причиняла ей неудобства. «Ты слишком на него похожа» полюбила она говаривать после похорон. Кривила губы и уходила прочь, растирая виски пальцами, будто бы те принимались болеть.

Я не верила в ее скорбь, потому что та отдавала позированием и шаблонностью фраз. Разница между нами заключалась в том, что я выла ночами в подушку, заламывала в отчаянии пальцы, мать же ходила по магазинам, подбирая очередной вдовий наряд, а принимая многочисленных гостей, утирала совершенно сухие уголки глаз шелковым платком.

Папа умер молодым, внезапно. В один из дней привычно пошел на работу, где ближе к вечеру у него случился обширный инфаркт. До больницы не довезли.

Новый материн муж был на шесть лет ее младше, но в свои двадцать восемь уже имел приличный капитал, шикарный загородный дом, куда мы переехали. Наверное, ей льстили его богатство, молодость, и сам факт, что в жены он выбрал ее. Стоило признать, смотрелись они ровесниками и тот факт, что никто не подозревал о материном возрасте, тоже тешило ее самолюбие.

Тот период жизни был мрачным. Я тосковала по отцу, от горя и юношеского максимализма ввязываясь в неприятности. На мать и ее прохладцу было плевать – привыкла. С ранних детских лет мной занимался отец, пока она ездила на сьемки, показы, дефиле. А вот предательство ее – в виде замужества, отозвалось протестом. Я нарочно ввязывалась в дурные компании, курила травку, орала глупые песни (из репертуара «Сдохни, сука, сдохни!») на пару с такими же никому не нужными подростками. Мы с ней никогда не ладили. Наверное, поэтому я не надеялась быть услышанной и бунтовала исключительно для себя – только для того, чтобы знать: я не смирилась с ее предательством.

С самого раннего детства запомнилось, что ее никогда не было рядом.

Помню, как спрашивала по несколько раз на дню: «Где мама?». Отец же, придя с работы и отпустив восвояси очередную няньку, усаживал меня на одно колено и терпеливо объяснял – мама трудится. А я – тут он щелкал меня по курносому носу, - должна быть самостоятельной девочкой и если соскучилась, потерпеть, а если совсем уж невмоготу – написать ей письмо.

Правда, вопросы о матери я задавала лет до пяти – потом отвыкла. А письма карябать бросила еще раньше. Может, потому что они валялись нечитанными в коробке из-под дизайнерских туфель, может, потому, что устала ждать ответа.

Я вообще не понимала, для чего матери новый штамп в паспорте – любовников ей хватало во все времена. Еще при жизни отца она не особенно скрывала этот факт – нагло закрывала дверь ванной перед моим носом и принималась щебетать. Как только она их не называла – и «котиками», и «милыми», и «лапочками». Каталась бы по городам да весям, тратила бы наследные отцовские деньги, живя в свое удовольствие но, поди, разбери – снова вышла замуж.

Более того - потащила меня вместе с собой, хоть я могла бы остаться в приюте, на чьи казенные стены возлагалась забота обо мне, пока она разъезжала по Европе, «отвлекаясь» от смерти отца. Ей не удалось удивить или поразить этим решением, скорее, это позволило еще более отдалиться, укрепившись в мысли, что она всего лишь хочет произвести благоприятное впечатление на супруга, показав, что заботится о взбрыкнувшей дурочке-дочке.

И если раньше мы с матерью были не особенно близки, попросту терпя друг друга, то после переезда за город, в дом к отчиму, мы стали вовсе чужими. Она даже общаться со мной перестала – приезжая из очередного турне, целовала мимоходом в щеку (если удавалось), и отравлялась распаковывать многочисленные чемоданы, меняя одни шмотки на другие. Съемкам ее не было конца.

В итоге, после смерти папы я стала бесхозной, праздно шатающейся по улицам девицей: глупой, хамоватой, отвязной. Но, та не продлилось долго. Через некоторое время после переезда, моим воспитанием занялся новый материн муж, и пришлось признать, что единственным ее талантом (кроме виляния задницей на подиуме) было выбирать в спутники жизни неравнодушных к детям мужчин.

Думаю, что отчим осознавал – если не он, то никто. Глядя на мои «отношения» с родительницей, он качал головой, наверняка в тайне жалея (кого из нас больше – не знаю).

Так как мать моталась по миру как ужаленная, в большом доме мы с отчимом оставались одни. Часто, на долгие месяцы. Несколько раз в неделю особняк приходила убирать пожилая женщина из службы найма. Она и кушать готовила – тоже впрок. (Когда я подросла, штат прислуги разросся, но в то время Валентина Петровна наведывалась одна).

По большому счету особняк пустовал: отчим не любил приглашать гостей, жил уединенно. И пусть при желании мы могли бы не пересекаться, он первым пошел на контакт.

Не знаю, как описать это – отчим не делал ничего сверхъестественного, просто был внимательным, участливым, в его глазах не мелькало презрения или неприязни. Однажды я просто почувствовала, что ему не все равно. Он не прятался. Не избегал меня и не кривился, глядя на свежевыкрашенные волосы: то фиолетовые, то синие, то оранжевые.