И здесь я понял, что именно произошло. От радости едва не захохотал. И будто кто-то здравомыслящий своевременно закрыл мне рот: “Молчи!” Интуиция подсказала, что в кабинете Брендорфа на моем месте должен стоять придурок с телом и подобием Игоря Вовченко. Психическая депрессия, умственная ограниченность… Там, где стоял я, должно было торчать существо с угасшим умом и сломанной волей. “Категория минус два”…

Уже сознательно я старался сохранить на лице маску тупого безразличия. Слегка подкатил глаза под лоб, распустил губы и, ни на кого не обращая внимания, ковырял в носу. Брендорф зло взглянул на Кносе и отвернулся.

— Выведите его прочь!

Сбоку отливала лысина Кносе. Он провел меня по коридору, толкнул в полутемную каморку за лифтом. С матраса, который лежал в уголке, вскочил коренастый темноволосый мужчина в черной робе. Это был Загби.

— Ей ты, красномордый! Твоему приятелю укоротили ума, чтобы не думал о бегстве. Он будет работать под твоим надзором. Забудь, что он белый. Разрешаю вбивать ему кулаком, что и к чему. Понял?

Кносе хрястнул дверью.

Индеец бросился ко мне. Я смотрел мимо него, молчал. Нас могли подслушивать.

В кабинете Брендорфа я понял, что яд, введенный мне фрейлейн Трудою, оказалась бессильной перед моим мозгом. Препарат ЛСД не действовал на мой организм!

Холодные белые стены дышали, как живые. Стены всасывали воздуха через маленькие круглые отверстия, которые нитками ожерелья тянулись почти у пола вдоль всего коридора. Вверху, под потолком, через такую же систему глазков в помещение вливались прохладные струи. Воздухообменники работали бесшумно. Присев на корточки, я водил щеткой по гладенькой поверхности пластика, и едва заметная пыль, которая осела за ночь, мигом исчезала сквозь всасывающие отверстия в стене.

Там, где проходили круглые глазки, кое-где обрисовывались очертания прямоугольников — будто вырезали кусок пластика и тут же аккуратно приладили на место. Прямоугольники повторялись через каждые десять—двенадцать метров. По ним я подсчитывал, сколько еще осталось мне махать щеткой. Загби двигался навстречу, тоже со щеткой в руках. Прямоугольник напротив третьей двери служил нам границей. Там была середина коридора. Затем мы еще раз расходились, а потом медленно приближались один к одному — драили линолеум пола.

Убрав коридор, мы направлялись в лаборатории, которые находились в четырех просторных комнатах. Дальше порога нас туда не пускали. Мы забирали из-под двери большие ящики, наполненные битыми пробирками, металлическими опилками, которые напоминали окалину, мелким мусором. Сквозь приоткрытую дверь я видел столы, которые приборы, людей в полупрозрачных комбинезонах. Будто бы ничего особого. “Неужели тут эти люди, — думал я, — сушат главу над тем, как отравить землю смертоносными бактериями, мыслят, как бы побольше уничтожить, опустошить?”

Я старался разобраться в лабиринтах одного из этажей подземного логова. Но то было тяжелое дело. Коридор, заворачивая в бок, тянулся неизвестно куда. Дальше металлической сетки-перегородки и комендантской мне не приходилось ступать. Возле лифта, по левую сторону, был проход к роскошному кабинету Брендорфа. Запомнилось три двери и в самом кабинете. Куда они велели?

Мое внимание все больше притягивал противоположный от лифта конец коридора, где поблескивал прозрачный цилиндр, в котором, будто в футляре, виднелась фигура часового, одетого во что-то ярко-желтое. Даже широкополым шляпам, полиции подземного города, запрещалось приближаться к прозрачной халабуде. Однажды я заметил там Брендорфа в окружении нескольких мужчин. Они появились неожиданно, будто вынырнули из пола. Вся группа, как и дежурный, была одета у одежду едко-желтого цвета. А потом, сняв на ходу резиновые перчатки, штандартенфюрер и его спутники исчезли так, как и появились. Наверное, возле халабуды с дежурным был ход куда-то вниз, и там есть ступеньки, а может, и эскалатор. А внизу что?

Зеленая западня r10

Загби также беспомощно озирался в этом исполинском бункере, где перемешались комфорт и зловещая загадочность. В последнее время я ближе узнал индейца. Всю свою жизнь он сталкивался с жестокостью, которая ужаснула меня в туннеле, подобные картины видел не раз. Ночью я слышал, как он переворачивался с бока на бок, не мог заснуть. Наверно, Загби чувствует себя виновным в беде, которая постигла меня, думал я. Там, в деревянном бараке, он долго не соглашался на мой план — не хотел “выдавать” меня широкополым шляпам, что я, будто бы, подговаривал его бежать. Так вот, индеец, наверное, теперь казнил себя за то, что согласился на мои увещания и “выдал”. Ему и невдомек, что мой замысел удался: с разумом у меня все обстоит благополучно, и мы оба попали за Каменную стену, в самое сердце тайного бункера новоявленных фашистов. А это уже кое-что значит, когда нас здесь двое и мы вместе.

Работая в коридоре, я изо всех сил притворялся оболтусом, к которому даже простейшие вещи доходят чуть-чуть. Было совестливо перед индейцем, но пока что приходилось прикидываться. Кто знает, из какой щели тайком следит за нами чужой глаз. Хотя после того, как Кносе передал “категорию минус два” в рук Загби, за нами никто не ходит следом в коридоре, в пределах нескольких десятков метров, мы вроде бы свободны, все же не верилось, чтобы нас оставили без надзора…

В последний раз махнув щеткой, я выпрямил спину. Стена отливала, как глянцевая. В ней отражалась коренастая фигура индейца. Сойдясь возле третьей двери, мы направились в каморку.

Возле матрасов, на полу, стояли две жестянки. Суп из бобов, наш ужин. Пищу нам приносит утром и вечером сухой, как мумия, седой галу, человек с неподвижными, будто незрячими глазами. Он не отвечает на вопросы Загби, молча оставляет жестянки и значит, будто и не замечает нас.

Загби выпивает суп, мрачно бубнит что-то и укладывается на матрас. Под моей жестянкой белеет маленький кусочек бумаги. Недоумевая, незаметно поднимаю его к глазам. На бумажке что-то нацарапано. Едва разбираю слова при тусклом свете электролампочки, которая тлеет над дверью. “В стене пролегает канал, соединяется с вентиляционной шахтой, которая ведет на поверхность”. И в конце еще одна буква — “Е”. Это же писала Ержи! Но о чем она, о каком канале?

Осмотревшись, натолкнулся взглядом на расплющенные глаза индейца. Пододвигаюсь к нему вплотную, шепотом говорю ему:

— Они не смогли отнять у меня ум, им это не удалось. Не обижайся на меня, Загби. Я вынужден притворяться дураком, иначе ты меня здесь не увидел бы. А теперь сними пояс, дай мне.

На лице индейца — ни дрогнул ни один мускул. Он подхватывается на ноги, распоясывает робу. На поясе тоненькая металлическая пряжка. Она мне и нужна.

Пододвинув к стене матрас, я провел ладонью по круглым глазкам пылесоса-вентилятора. Вот он, четырехугольник! Такой, как в коридоре. Только там их несколько, а здесь один. Почему же я сам не задумался, для чего они, какое их назначение?

Втыкаю в щель пряжку, она сгибается, а четырехугольник не поддается. Нажимаю сильнее, и кусок белого пластика, отскочив от стены, мягко падает на матрас. В стене — квадратное отверстие, за ним пустота. Рука погружается в отверстие едва ли не по плечу, только тогда пальцы нащупывают твердую поверхность бетона. Вентиляционный канал в стене довольно просторный, но… Если в канал вмонтирован перепонки, сетчатые или наподобие решетки, то на них все и кончится. А если он пустотелый?

Ержи догадалась, какую роль сыграют четырехугольные щитки, которые с равными интервалами повторялись в коридоре, и в помещениях. Ими закрывались специальные люки, оставленные в стене на случай, если бы пришлось прочищать внизу вентиляционную систему. Пылесосы действовали во всех помещениях, даже в нашей маленькой каморке. И повсюду были люки. Ержи сообразила также, что канал где-то соединяется с вентиляционной шахтой, которая может вывести из подземелья на поверхность. Мне припомнился трепетный воздух, который прозрачным маревом висел над кустарниками. Не там ли выведено наверх горловину шахты?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: