Долинка перед Крашенинниковым курилась теплым паром. Он нежно таял. Но когда с холма навевал злой ветряк, теплые капли брызгали в лицо людям. Фонтаны горячей воды взметывались вверх из расщелин меж серых камней. Потом вода расплывалась дымящимися лужицами, пробивалась струями. Они сливались в ручьи, терялись в болотных трясинах, снова появлялись. Вдали синела речная гладь.

Вот маленькое озерцо вспучилось, и внезапно столб кипящей воды вырвался из недр с гулом и звоном. Гигантским грибом на вершине столба выросла шапка пара, и тотчас же все обрушилось вниз. Волны хлынули из озерца. Тырылка в страхе отскочил. А Крашенинников дрожащими руками всунул в озерцо термометр.

— Восемьдесят четыре... Тридцатью градусами больше... — бормотал Крашенинников. На листах тетради он отмечал температуру камчатских гейзеров.

...Потом они сидели на берегу Горячей реки, варили свежую рыбу. Ели ее вместе со сладкой травой, взятой из Большерецка.

— Апчи говорит тебе, студенталь. Реку эту зовем мы река Большие Звезды. Темной ночью, когда месяц Балатул возвещает начало тепла, пойди на крутой берег, погляди в воду. Увидишь там Большие Звезды. Нет холода в этой реке. Мороз останавливается вдали от ее берегов бессильный, как старик. Рыба здесь плещется, словно всегда месяц Голубых Цветов...

Записывает в меморию Крашенинников эти слова, говорит, не поднимая глаз от тетради:

— Апчи и ты, Тырылка, не хочу звать вас «хоро». Не слуги вы мне, а помощники. Если Апчи знает, почему здесь горячие ключи, пусть скажет он, самый сильный охотник.

Апчи отвечает медленно, нараспев. Тырылка покачивает в такт головой, переводит:

— Смотри, студенталь, на лес. Там деревья. Ты знаешь, как их имя. Дух Пиллячуч летает там на черных куропатках. По снегу он мчится на лисицах. Каждый может видеть их следы. Только Коач — солнце — может прогнать Пиллячуча. Но этот дух отнял у солнца его сестру — прекрасную Билючей. Когда летом дождь выпадет, Билючей по всему небу раскинет свою кухлянку из раскрашенных шкур росомахи. Потом опять пойдет к Пиллячучу в подземную пещеру. Он там ловит китов в большом море. Много наловит китов, возвращается в юрту. Наденет на каждый палец по киту. Билючей разведет огонь...

— Я хочу видеть огонь Билючей, — серьезно сказал Крашенинников. — Сколько дней надо, чтоб доехать до горы, где Билючей разводит огонь?

Тырылка долго советовался с Апчи и сказал, что за пять дней дойти можно.

Идти пешими по болотцам было нелегко, санки тянули за собой, собак пришлось оставить в Паратуне. В районе Горячих ключей они ни к чему. Снегу здесь не было.

Взобрались на крутой берег Кенмен-речки. Крашенинников оглянулся. Слева внизу клубились паром вздымающиеся столбы горячей воды. Серое небо громоздилось тусклыми пузырями облаков.

За речкой неподвижно стояли заросли листвяги и оголенного топольника, а за ним искрилось далекое снежное пространство.

Апчи указал туда копьем. Тырылка сказал:

— Мысти — острожец там. Мал острожец — четыре балагана, два шалаша. Собаки есть, злые собаки. Скоро поедем. Гору увидишь, студенталь. Она сопит, как медведь. Огонь Билючей там. Огнем дышит.

— Дуклык! — скомандовал Крашенинников, плотнее надвигая пыжиковую ушанку. — Вперед!..

Очертания сопки показались на третий день к вечеру. Величественным конусом, заслоняя небо, возвышалась она, курилась сизым дымом. Тихо было в морозном воздухе. И дым над сопкой стоял неподвижной широкой шапкой. Крашенинников любовался этой картиной, зорко запоминал очертания, соображал, как подняться на сопку, чтобы заглянуть в кратер…

Ительмены из Мысти покормили собак, развели огонь. Вернулся Апчи, протянул Крашенинникову раскрытую ладонь.

— Жемчуг!.. — воскликнул Крашенинников. — Где его нашел ты, Апчи? Слыхано раньше было, что на Камчатке водится сей самородный белый бисер... Дивно...

— Говорит Апчи так, — перевел Тырылка: — это — слезы Билючей.

Крашенинников любовался камчатским бисером, мелкими перламутровыми жемчужинами, спросил:

— Где они? Много ли их?

— Апчи не знает, сколько деревьев в лесу, сколько песчинок на дне Авач-реки. Апчи искал дороги, чтоб студенталь мог взойти на гору. Там эти камни.

«Как умеет говорить Апчи... — подумал Крашенинников. — Простой ительмен, а сказки его свидетельствуют о чувствах столь возвышенных, кои не зазорно бы и кавалерам столичным иметь. Многие народы суть под державою российскою, но большая часть нравов и обычаев ихних до сих пор еще неведома. Надобно все это к полному привести познанию. Пребудет из сего лишь польза общая...»

Вечер спустился быстро. В небе дрожали неясные отсветы, и не сразу догадался Крашенинников, что это дымная шапка над сопкой отсвечивала подземным заревом.

Ночью пробудился Крашенинников, почесал отросшую свою рыжеватую бородку. Беспокойно ворчали во сне пестрые собаки. Тырылка спал сидя. Один из каюров подставил теплу тлевшегося костра голую спину, так и спал похрапывая. А спина-то заиндевела...

Крашенинников, не шевелясь, лежал до рассвета с открытыми глазами, глядя на все яснее и яснее вырисовывавшиеся контуры одинокой вершины. А когда край неба чуть порозовел, проснулся Тырылка. Он быстро встал на ноги, размялся, сказал:

— Если студенталь хочет туда забраться, то надо ехать скоро-скоро. Гора будто рядом, а она далеко-далеко.

Подножия сопки путешественники достигли после нескольких часов бешеной скачки по тугому приятному насту. Остановились. Путь теперь преграждали заросли кедровника, упавшие деревья, глубокие заснеженные рытвины.

Вершина сопки манила Крашенинникова. Он смотрел на нее жадными глазами исследователя. Ведь там ход в лабиринт подземных пещер, где бушует огненная материя, где волнуется раскаленное море! И где-то есть жемчуг! Как он там очутился? Не была ли раньше гористая Камчатка дном первобытного океана? Как много неизведанного и таинственного хранит в себе сей далекий суровый край! Но русский человек пришел и сюда.

— Скажи охотнику, Тырылка, — приказал Крашенинников толмачу. — Я хочу один подняться на сопку. Всем же идти будет трудно и опасно.

Апчи подошел к Крашенинникову и протянул ему руку:

— Я пойду с тобой.

Крашенинников понял его без толмача.

Они вдвоем поднимались с трудом, скользя по влажным камням, осыпавшимся под ногами. Пробирались сквозь буреломы, карабкались по отвесным скалам. Отдыхали и снова стремились выше...

На одной из остановок Апчи нагнулся, чтобы подтянуть ремень торбаза[4] над коленом. Внезапно Крашенинников увидел длинную тень, прыгнувшую на охотника, и прянул в сторону. Сверкая золотыми глазами, голодная ушастая рысь подмяла ткнувшегося ничком Апчи. Хищно выпустив кривые когти, гигантская пятнистая кошка злобно мурчала, ища, где удобнее ей прокусить размахай, накинутый на голову охотника.

Горячая кровь бросилась в голову молодого ученого. Сердце его затрепетало, а рука сама нащупала в кармане холодную железную рукоятку пистолета.

Крашенинников выстрелил в голову рыси спокойно, почти не целясь. Хищник вздрогнул и замер.

Пистолет еще дымился, и сквозь легкий горьковатый дымок Крашенинников увидел зеленоватые глаза Апчи. Сильным движением сбросил он с себя мертвую рысь и с восторгом смотрел на оружие в руке своего спасителя.

— Брыхтатын! — пробормотал он взволнованно. — Ты огненный человек, студенталь!

Острым костяным ножом свежевал Апчи убитую рысь, снимал со зверя серебристую пушистую шкуру и что-то говорил Крашенинникову, то будто признавался в чем-то, то словно советовался, как с другом. Крашенинников понял все, услышав одно только слово, сказанное Апчи с наивной нежностью:

— Кениль...

— Ты любишь свою Кениль, — горячо проговорил Крашенинников. — Она будет твоей женой, Апчи. Поверь мне. Я сам пережил это...

И, поддавшись нахлынувшему чувству, Крашенинников быстро расстегнул ворот, нащупал под рубахой серебряную цепочку и вытащил крохотный финифтяной портрет. Там, в далекой Москве, надела ему на шею свое изображение девушка, воспоминание о которой никогда не покидало Степана Петровича в далеких странствованиях.