Сладкой грустью тронуло сердце Иванова. Как это было давно! Матросом-первогодком, получив долгожданное увольнение, нетерпеливо взбегал с корабельного катера по ступеням пристани, спеша в город.

Графская пристань… Первый после палубы шаг по твердой земле, радость возвращения в Севастополь и близкой встречи с той, что ждет тебя, — вот что такое эта пристань для черноморца!..

Мирное время… Мир вернется. А то беспечное время, когда тебе всего девятнадцать и в жизни твоей еще нет никаких утрат?..

— Бескозырка! — воскликнул стоящий впереди Иванова лейтенант, который смотрел на пристань в бинокль.

— Разрешите? — заинтересовался Иванов. Здоровой рукой взял бинокль, протянутый ему. В окуляры явственно увидел: над портиком пристани, на покосившемся флагштоке, где когда-то по праздникам вывешивали флаг, — шевелятся на ветерке черные ленты.

«Повесил кто-то из морпехоты, кто первым до Графской дошел? Не было под рукой флага, вот бескозыркой и заменил», — и вспомнилось неожиданно: ночь на Бель- беке, блиндаж, две ленточки на столе, добрая улыбка командира и его слова: «Вместо корабельного флага вам служили». Что ж, правильно. Ленточка, флаг, бескозырка ли — суть-то одна… Вспомнилось и другое: барказ с самодельным парусом, рассказ Пети о том, как три матроса на Херсонесе прятали под скалой свой флаг. Вернулся ли с ним хоть кто-нибудь из них в Севастополь?..

Катер ошвартовался на Корабельной стороне, у причала, от которого остались только развороченные камни. Там уже ждали медсестра и два пожилых усатых санитара. Раненого матроса осторожно уложили на носилки и понесли к ожидавшей на берегу санитарной машине.

— А вы почему не сходите? — спросил Иванова командир.

— Я могу свое исполнять, товарищ лейтенант!

— Ничего вы не можете. У вас же серьезное ранение!

— Но, товарищ лейтенант…

— Немедленно отправляйтесь в госпиталь.

— Машина уже ушла.

— По дороге на Инкерман найдете попутную. Выполняйте!

— Есть…

С грустью смотрел Иванов, как отходит от причала его корабль. Что-то кричат на прощанье товарищи… Вот катер развернулся, увеличил ход. Заклокотал за кормой бурун, побежали по спокойной воде, не взборожденной пока что никаким другим кораблем, крутые волны. Словно на огромных, волнообразных переливчатых крыльях полетел торпедный катер к выходу из гавани. Прошел мимо равелина. Скрылся…

Поглядев вслед кораблю, Иванов нехотя стал подниматься по берегу. По сторонам громоздились бесформенные груды беловатого камня. Из него когда-то были сложены одноэтажные домики Корабельной стороны. Теперь даже трудно понять, какая здесь улица была. А ведь знаком был каждый закоулок. Еще бы! Здесь, на Корабельной, в казармах учебного отряда провел первые месяцы матросской жизни.

А четвертого июля, отступив уже и от Малахова, вышли через Корабельную сторону к Южной бухте — непривычно пустынной. И дальше кварталами сплошных развалин мимо собора, в котором покоятся Корнилов и Нахимов. Вот и сейчас по ту сторону бухты виден серебристо-серый купол, похожий на богатырский шелом. Смотри-ка ты — невредим!

Побывать бы там, в центре, на Большой Морской. Выйти на площадь, где стоял на постаменте Ильич с простертой к морю рукой. Ступить на памятные ступени Графской.

Да вот рука разбаливается…

Приспособил ремень на шею, вложил в него раненую руку — теперь можно и не делать вид, что ранение пустяковое.

На перевязи руке стало спокойнее, боль поутихла. Но в госпиталь идти, пожалуй, надо.

Зашагал через Корабельную сторону.

Корабельная сторона. Белые домики и ограды из тесаного камня, черепичные крыши, виноградные лозы по стенам… Сохранилось это только в памяти. Вокруг — груды камня да лишь кое-где уцелевшие стены.

Дома были мертвы. Но улицы уже ожили. Катили куда-то армейские машины, обозные повозки, проходили солдаты — запыленные, с вещмешками и скатками, только что из боя.

Вот уже и берег Северной бухты. По нему, вдоль воды — дорога к Инкерману. Справа, вплотную к дороге, скалы — сероватые, сверху поросшие чахлой травкой.

Остановился в изумлении. Ниже дороги, по отмели, волны поталкивали гробы, — новенькие, желтеющие свежим струганым деревом — без крышек, пустые. Некоторые были связаны по два-три вместе. Гробы десятками лепились возле кромки берега. Как они попали сюда?..

Пошел дальше. Знакомое место, а выглядит необычно: скалы близ дороги изломаны, осели, словно земля под ними не выдержала их тяжести.

«Остановись!» — властно сказала память.

Когда-то здесь к дороге выходили ворота штолен — глубоких туннелей, вырезанных в толще камня. До войны здесь годами хранились, для выдержки, миллионы бутылок шампанского. Когда фашисты разбомбили водопроводную станцию, приходилось, пока не наладили добычу воды, замешивать хлеб в пекарнях и на шампанском. В этих штольнях размещались мастерские по ремонту оружия. Однажды он с Василем и еще несколькими матросами получал здесь починенные пулеметы. В подземном цеху видели только стариков, мальчишек- подростков да женщин — все мужчины были на передовой. Где-то тут же в штольнях был и госпиталь, в них же — мастерские, в которых шили обмундирование, делали минометы. Люди жили там же, в подземельях, где и работали. Даже школы, говорят, там действовали. Это был целый город, толщей скал скрытый от фашистских бомб и снарядов. А сейчас… Где были входы в штольни? Не отыскать. Только торчат глыбы расколотых взрывом скал.

Память, память…

Мимо этих скал проходили в тот знойный день, когда покидали Севастополь. Шли вот оттуда — от беловатых круч, что видны впереди. Там кончается Северная бухта и где-то за нею — пещеры-кельи, в одной из них держали последнюю позицию вдвоем с Василем. А ближе на круче — почерневшая за века, полуразвалившаяся башня. Древняя русская крепость Каламита… В ее дворе, на старинном кладбище, хоронили в последние дни обороны товарищей. Где-то там лежат они — среди давнишних грубо вытесанных каменных крестов и надгробных плит с полустертыми надписями. Не до того было, чтобы поставить хотя бы простой столбик со звездочкой. На холмик могилы, выдолбленной в жесткой инкерманской почве, клали бескозырку погребенного или плоский камень с наспех выцарапанной штыком фамилией. Немцы, наверное, и это поуничтожили.

Вспомнил друзей из морпехоты, тех, что лежат на кладбище Каламиты. «И я бы там мог… Ну ладно же! Придет время, всем вам, ребята, памятники поставим. Такие, чтобы аж с моря были видны…»

— Иванов! — окликнули его.

Обернулся — и не поверил глазам:

— Петя, ты?

Точно, это был Петя, тот самый Петя! Только он теперь совсем не походил на того щуплого паренька, солдата-новичка, с которым два года назад плыли они от мыса Херсонес через все Черное море. Петя возмужал, округлился лицом, и даже что-то вроде усов наметилось под носом. На его гимнастерке посверкивали медали, на погонах краснели широкие лычки — старший сержант!

— Вот здорово! И не гадал, что встретимся! — В восторге Петя протянул Иванову обе руки.

— Не гадал? А разве наш уговор не помнишь? — Иванов хотел обнять Петю. Резкая боль напомнила о ране. Спросил, крепко пожав здоровой рукой Петину руку: — А где Маша, Васюков?

— Васюков… — На сияющее лицо Пети словно внезапная тучка набежала. — Убили Харитона Матвеича. Когда в Керчь высаживались. Только на берег ступили — тут его и настигло.

— Жаль… — вздохнул Иванов. — Хороший человек был.

— Мне как отец родной…

Оба помолчали. Первым нарушил молчание Иванов, ему не терпелось:

— Ну, а Маша?

— Ты же знаешь — ее с пересыльного в госпиталь в Сочи направили.

— Знаю. Только нет ее там теперь.

Петя не заметил огорчения Иванова, поинтересовался:

— Откуда ты здесь?

— Откуда моряку положено — с корабля. А ты откуда?

— И я с корабля! — Петя проговорил это не без гордости.

— С какого же? Десанта в Севастополь не было.

— Был! — Петя показал в сторону бухты. — Константиновский равелин знаешь?

— Ха! Ты спроси, чего я в Севастополе не знаю?

— Так вот — мы за равелином высаживались! Где коса такая…

— Северная.

— Во, во! Там. Не веришь? С катеров ночью. Весь наш батальон. Немцы пока спохватились — мы уже Северную сторону насквозь, по улицам — тарарам!