Она стала старше, бледнее, строже, но сохранила свойственную ей милую непосредственность жестов и движений. Даже не видя лица, ее можно узнать по походке, стремительной и легкой.

Кончался короткий зимний день, падали сумерки. Стоял мягкий мороз, и маленькие мушки снега лениво и ласково опускались с невысокого дымчатого неба. Вспыхнули электрические фонари. Их свет лег на снег и, смягченный светом еще не умершего дня, придал снегу тот теплый и нежный оттенок, который получается от смешения этих двух чуждых друг другу светов.

Лида перешла на правый тротуар Проспекта, сплошь залитый людьми в этот оживленный, блистающий огнями фонарей и витрин, предвечерний час. Дойдя до семиэтажного дома, выходящего на три улицы, она повернула на Подрезову, вошла во второй подъезд и поднялась в лифте на пятый этаж. На широкой двери прямо против лестницы, посредине площадки, была привинчена медная, местами покрытая зеленью, доска. Надпись славянскими буквами, с твердыми знаками и ятью, гласила:

Лида нажала звонок. За дверью послышались старческие шаркающие шаги, и она медленно раскрылась. Лида вошла в маленькую переднюю и обратилась к низенькой старушке, в старомодном чепце:

— Ну, как?

Старушка не ответила. Ее маленькое лицо смешно сморщилось, и крупные слезы покатились поперек глубоких морщин.

Лида обняла ее. Стащив ботики и сняв пальто и шляпку, она вошла в небольшую комнату налево.

В комнате стоял густой запах сосновой воды, сквозь который пробивался запах какого-то лекарства. Вячеслав Иванович лежал в постели, укрытый до подбородка. Голубые глаза на давно небритом лице глубоко впали. Ямочка, раздваивавшая подбородок, придавала ему беспомощный и добродушный вид. Он едва нашел силы повернуться, услышав шаги. Но, при виде Лиды, лицо его оживилось чем-то в роде улыбки. Он поздоровался с ней одними глазами.

Лида села у его изголовья и наклонилась к нему. Старик мог говорить только шопотом.

— Finita la comedia,[20] — прошептал он, — конец, Лидочка.

Лида знала, что он говорит правду. Но зачем-то она возразила:

— Ну, что вы, Вячеслав Иванович! Вы выздоровеете!

Профессор шевельнул губами и помолчал. Потом ответил:

— Я не хочу. Я преступник. Я не хочу жить.

Это была его навязчивая идея за последние годы.

Лида знала, что об этом с ним спорить бесполезно.

С тех пор, как совершилась ужасная ошибка, и ракета с людьми, отправленная на Луну, исчезла бесследно в неизведанных межпланетных пространствах, жизнь и работа великого ученого пошли на смарку. Он не в силах уже был оправиться от сокрушившего его морального удара. Все его существование с того страшного вечера, когда должен был состояться его доклад в Политехническом музее, было медленным умиранием. Жизнь страны, с ее грандиозным строительством, шла своим чередом. Скоро его забыли. Правда, не все. Хорошо помнили о нем не устававшие проклинать его близкие лунных путешественников. Помнили его товарищи-ученые. Государство щедро обеспечило его. Но он уже не имел силы вернуться к работе.

Лида, его любимая ученица, часто навещала его. Она стала за это время видным астрономом, посвятив себя изучению переменных звезд и напечатав ряд ценных исследований.

Теперь, с глубокой душевной болью, она смотрела на старого учителя. Была глубокая тишина, как в тот памятный вечер в обсерватории…

Вдруг ей пришла странная мысль:

— Вячеслав Иванович, — шепнула она, — а что, если… если они попали на какую-нибудь планету… и живы… и когда-нибудь вернутся…

На минуту она поверила в свою грезу и в волнении схватила профессора за руку. Рука была холодна. Лида выпустила ее, она упала. Лида вгляделась в лицо профессора: оно было каменно-неподвижно. Она склонилась ухом ко рту старика и не уловила дыхания.

Профессор Сергеев был мертв.

За все это время «университетские» субботы продолжались самым регулярным образом. Не случилось ни разу не только, чтобы было отменено очередное занятие, но чтобы кто-нибудь не явился на «субботу». Да и не было причин, которые могли бы заставить это сделать. Никто нигде не мог задержаться, так как все здесь же и жили. Никто ни разу не заболел. И почему бы им было болеть? Совершенно лишенное болезнетворных микробов,^{36} окружавшее их пространство не располагало к этому совсем. Желудочные заболевания исключались, так как люди питались таблетками. Простуды не могло быть, потому что наружу выходили в термосных костюмах, а в доме поддерживалась неизменно ровная температура.

К началу второго кимовского года «университетские» занятия дали уже ощутительный результат. Они оказались еще более плодотворными, чем предвидел Семен, когда проектировал их. Все взрослые без исключения прекрасно владели иностранными языками. Обмен знаний, впечатлений давал неистощимый материал для бесед, столь же интересных, сколько и поучительных.

В одну из суббот, пред началом занятий, Семен спросил:

— Товарищи, помните ли вы астрономические стихи, что нам когда-то прочитал Петр?

Стихи покойного друга запомнились. В свое время они произвели сильное впечатление.

Семен разложил на столе бумаги, которые он принес с собой.

— В бумагах Петра я нашел еще одно стихотворение, которое мне очень понравилось, — сказал он дрогнувшим голосом, — и оно также вызвано его научными занятиями. Мне хочется прочесть его вам. По-моему, у Петра, несомненно, были крупные поэтические способности. На этот раз он вдохновился относительностью понятий времени и пространства. Свет, который от иных светил доходит до нашего глаза в десятки, сотни и тысячи лет, напоминает ему, что в каждый данный момент мы видим не объективно существующую картину вселенной, а то, что существовало десять, сто, тысячи, миллионы лет назад, — в зависимости от расстояния, и к тому же видим одновременно столь различные эпохи. Неизмеримые пространства вселенной вмещаются в нашем крошечном органе зрения. Это, действительно, величественный образ. Но в стихах Петра он выражен куда лучше, чем в моих запутанных словах. Вот эти стихи.

При глубоком молчании Семен, взяв исписанный круглым крупным почерком Петра лист, прочел:

За время «университетских» занятий все члены коммуны приобрели некоторые познания по астрономии, какими мог поделиться с товарищами Семен, а прежде Петр, и какие также можно было извлечь из имевшихся в ракетной библиотеке немногих книг по астрономии. Необычное местожительство наших путешественников, естественно, заставляло их интересоваться вопросами астрономии и мироведения больше, чем на Земле. Вот почему тема прочитанного стихотворения оказалась понятной и близкой слушателям. Оно глубоко взволновало их. Послышались голоса одобрения покойному поэту.