— А то что же у нас выходит? — говорил Вова. — Мы предупредительно пишем: «Это не корова, а закат солнца». Будто зрители сами не понимают, что перед ними в самом деле закат солнца.

— Подожди, — горячилась Нина, — а что ты скажешь по поводу такого названия картины, как, скажем, «Над вечным покоем»? Не церквушка, а именно «Над вечным покоем!» Название дополняет картину! И надо уметь найти такое название! Не «Грачи вьют гнезда», не «Весна», а «Грачи прилетели»! Не «Старики», а «Все в прошлом», не «Наводнение», а «Большая вода»!

Вове было приятно, что Нина вспомнила эти картины. Он доверительно рассказал ей о своих творческих планах.

— Мне хотелось бы сделать такое полотно, — мечтательно говорил Вова. — Представь себе, Нина: осень, дорога в поле, небольшая рощица, мостик через ручей. Наша родная, дорогая сердцу природа. У дороги, на опушке, стоит девушка с букетом желтых кленовых листьев. В небе журавлиный ключ, летящий на юг, и девушка белым платком машет ему вслед… Я так ярко вижу все это и обязательно напишу такую картину, как только стану взрослым.

Но Нина не улыбнулась на последние слова.

— Я тоже вижу, Вова, — почему-то тихо сказала она. — Вижу твою будущую прекрасную картину… Хочешь знать, какое я дала бы ей название? Хорошее название из песни «У вирий птахи відлітають». Каждый бы вспомнил слова этой песни, и это только подчеркнуло бы патриотическое содержание картины.

Нина подумала и прибавила:

— У меня есть еще хороший сюжет для тебя. Вот послушай. Во-первых — название картины «Приехала!» Одно слово. И все. Приезд знатного человека в колхоз по приглашению. Кто она? Наверно — известная писательница. Только что уехала машина. Людей — толпа, школьники с букетами цветов, женщину торжественно встречают. А она идет — гордая, с осознанием, что ее знают и любят сотни тысяч читателей, что это ради нее собралась такая толпа, для нее эти цветы, для нее играет оркестр…

— Приезд знатного человека в колхоз — это хорошо, — задумчиво произнес Вова. — А вот только мне не совсем нравится эта гордость, осознание, что все — ради нее.

— Почему? Естественное чувство. Талант вознагражден, талант приветствуют…

— Так-то оно так, только все-таки без гордого осознания лучше. Это же наша, советская писательница. Скромность… Я бы сделал совсем иначе.

Вова опомнился, что до сих пор говорил лишь о себе, ему интересно было узнать, чем занимается Нина. Парень знал о ее литературных опытах, он осторожно и деликатно расспрашивал, что нового она написала, что думает писать, и она, чувствуя к нему полное доверие, искренне рассказала о своих успехах и неудачах. Вова внимательно слушал, а потом сказал:

— Я думаю, что рассказ у тебя получится. Ты уже совсем четко видишь героев. Вот у нас, художников («у нас» само сорвалось у Вовы с языка), случается так: пишешь что-нибудь и сам видишь — не играет оно, не горит. Подумаешь — и дашь еще один мазок, еще какую-то черточку, — и вдруг вся картина так и оживет, будто солнце на нее брызнет. Это когда найдешь какую-то живую деталь, только непременно чтобы она была правдивой… Наверное, и в литературном произведении так. Правильно я говорю, Нина?

Вова взлохматил пятерней волосы — он, наверное, взял этот жест у кого-то из художников.

Нина смотрела на парня и думала, что с ним очень интересно разговаривать. Ему, наверное, можно будет и рассказ прочитать, он сумеет дать ценные советы.

После ужина Евгения Григорьевна сыграла на пианино свою любимую «Лунную сонату» Бетховена. Играла она взволнованно, с чувством, откинув назад голову, будто видела в эту минуту, как месяц плыл над садами, над приморским городом, как лунная дорога растопленным золотом текла к горизонту, в море…

Поочередно играли Марийка и Нина. Юля сидела в уголке, слушала. К ней подошел Виктор.

— Так люблю музыку, — сказала она, — а сама не умею играть. Я должна научиться, Витя.

— Зачем? У тебя же есть стенография!

— Не очень остроумная шутка.

— Я уверен, — промолвил Виктор, — что стенографию вообще скоро положат в архив, ликвидируют, как специальность. Ведь у нас есть замечательные магнитофоны.

— Представь себе, мне она отнюдь не мешает!

Юле стало досадно, что Виктор ничего не сказал о музыке и так неуместно перевел разговор на стенографию. А ей хотелось поговорить с ним о произведениях своих любимых композиторов, поспорить. Юля еще была под впечатлением «Лунной сонаты», которая почему-то вызывала у нее всегда одно и то же воспоминание из раннего детства.

Наверное, тогда ей было не больше пяти лет. Она проснулась среди ночи и увидела чье-то бледное лицо, заглядывающее в окно. Ей стало страшно, она крепко закрыла глаза, но и сквозь веки ощущала тихое свечение, словно прикосновенье легоньких пальцев. Страх прошел, и девочка снова увидела лунный лик и золотую дорожку на полу. Как стучало детское сердце, когда девочка встала с кровати и по той лунной дорожке подошла к окну и влезла на подоконник. Бледное, унылое сияние влекло все ее маленькое существо, она простерла вперед ручонки и здесь услышала испуганный крик матери…

Виктор наклонился, заглянул Юле в глаза и тихо, серьезно сказал:

— Извини меня. Я — дурак…

Она быстро взглянула на него, пораженная, что он сразу понял ее настроение. Досада развеялась, как облако, и нежная, теплая радость плеснула в душу. «Какой он чуткий, какой хороший! Дорогой, дорогой!..» Юля еще ни разу не говорила ему таких слов, но их можно было прочитать в ее глазах, и Виктор, наверное, прочитал.

— Юля! — шепнул он или, может, ей только показалось, что шепнул. И не сказал больше ничего, только ласковая грусть затуманила взор. Ему сейчас хотелось молчать и прислушиваться к тому, что звучало в сердце.

Нина выкатилась на середину комнаты, заплескала в ладоши:

— Танцы! Танцы!

Загрохотал стол, стулья сдвинули в угол, Марийка с силой ударила по клавишам, и Нина понеслась с Вовой Морозом, пристукивая каблуками, сияя глазами, раскрасневшаяся и счастливая. За ними во второй паре шел Юрий Юрьевич с Евгенией Григорьевной, и в скором времени уже все гости танцевали краковяк.

Юля с Виктором вступили в танец последними. Они танцевали очень внимательно и сосредоточенно, словно делали какое-то важное дело. Комната исполнилась стуком ног по паркету, смехом, звонкими восклицаниями, музыкой, и в этом радостном гаме и Юля, и Виктор молча переживали свою радость, скрытую от других и потому еще более дорогую каждому из них. «Тебе хорошо со мной?» — спросила Юля глазами, и Виктор ответил ей так же: «Как странно, мы — в веселой толпе, но сейчас мы только вдвоем и большее нет никого».

Тем временем Юрий Юрьевич говорил Евгении Григорьевне:

— Когда я бываю среди нашей молодежи, у меня возникает чувство, будто я еще ничегошеньки не успел сделать для этих юношей и девчат. Как вы думаете — почему так?

— Потому, Юрий Юрьевич, что они невыразимо прекрасны, чисты, вдохновенны. Им хочется отдать не одну, а две жизни, и что бы мы ни сделали для них, все кажется слишком маленьким.

У Евгении Григорьевны тихо закружилась голова, непонятная слабость сковала руки и ноги. Она извинилась и присела в уголок дивана отдохнуть. Но слабость не проходила, и будто невидимая пленка застилала глаза.

Женщина поняла, что это не усталость, а что-то неизвестное подкралось к ней незаметно, вошло в организм и теперь всегда с нею.

Вальс Нина танцевала тоже с Вовой. Когда они сели отдохнуть, Вова спросил:

— А ты знаешь, как надо писать произведения? Существуют же какие-то правила, без них рассказ не выйдет.

Нина возмутилась:

— О каких правилах ты говоришь? Разве они существуют для художественных произведений?

— Конечно! Наверно, что-то есть — как, например, строить сюжет…

— А как ты думаешь: знал какие-то правила автор «Слова о полку Игоревом»?

Она глянула Вове в глаза и виновато улыбнулась:

— А впрочем, Вова, есть такое правило. Ты сам сегодня говорил о нем: нужна правда! Чтобы все было правдиво!