— Сотник жив?

— Живой, что ему сделается. Где твои люди, Коловрат, и большую ль подмогу привел с Чернигова?

Коловрат насупился.

— Люди рядом, в лесу на Проне. А людей князь Мстислав дал три сотни, ну и припасов еще.

— Маловато, — вздохнул Верила. — А припасы сгодятся… Посылай за воинами, Коловрат, пусть увидят, что сталося с Рязанью. И надо прибрать здесь все. Земля крепка, морозы в силе прибавили, не будет у нас времени на христианские могилы. Соберем все останки соплеменников наших и по древнему обычаю предадим их огню. Посылай за ратниками, Коловрат, и пойдем со мной вон туда, где мы жилье спроворили на время. Там и расскажу тебе все о твоих близких, что ведаю.

Весь остаток короткого зимнего дня и весь последующий день, который пришел на смену, ратники вместе с людьми Верилы и теми, кто откликнулся на зов колокола, убирали останки соотечественников со скорбной земли Рязанской.

К концу второго дня, когда Евпатий Коловрат, не отрываясь, глядел, как складывают заледенелые трупы на бревна-поленья огромного костра, сооруженного против Успенского собора, к нему подошел черниговский воевода Климук. Он кашлянул, чтоб привлечь внимание, помолчал, потом сказал:

— Дозволь мне повернуть, Коловрат. Поспешать надо в Чернигов.

— Что так, воевода? — усмехнулся Евпатий. — Ослабел духом, забоялся брани, не увидя еще врага?

— Не гневайся, Коловрат. Не боюсь ни брани, ни смерти, а только человек я князю своему Мстиславу подневольный. Ослушания позволить не могу, потому как и дом, и родина в Чернигове. Твоих князей больше нет, ты сам теперь голова всему. Мой князь наказал дочь его, княжну Евпраксию, вызволить. Ежели хочешь знать правду, то он меня с ратниками для этой цели и посылал. Теперь, когда знаю: нет молодой княжны в живых, буду поспешать домой. Дозволь мне повернуть в Чернигов, Коловрат.

— Понимаю тебя, Климук, — сказал Евпатий. — Понимаю тебя, потому и говорю: уходи! Мы останемся мстить за пролитую кровь рязанцев, а тебе вроде как нечего делать здесь. Так, что ли?

Климук молчал, опустив голову.

— Смотри! — закричал Коловрат. — Смотри, ты русский человек!

Коловрат протянул руку к страшной поленнице.

— Расскажи об этом Мстиславу, — тихо сказал он. — И уходи… Сейчас же уходи! Не то я передумаю и прикажу казнить тебя, как изменника. Одна у нас родина с тобой, воевода Климук, Русь Великая… Уходи!

Когда стемнело, облака исчезли, на небе загорелись звезды…

Обнажив головы, стояли оставшиеся в живых. Евпатий Коловрат вышел вперед, встал на колени, прощаясь с мертвыми, склонил голову до затоптанного снега. Затем он поднялся, повернулся к строю безмолвно застывших воинов, хотел сказать о том, что переполняло сердце, но слова не шли. Да и зачем они нужны были сейчас, слова…

Коловрат поднял вверх сжатый кулак и с силой разрубил им воздух.

— Зажигай! — хрипло выкрикнул он.

И вспыхнул костер.

Он горел всю ночь. Привлеченные заревом, двинулись к Рязани те, кто не услыхал колокольного зова. Они знали, что в Рязани гореть нечему, и ежели там затеплился огонь, значит, живы русские люди, и это они призывают всех уцелевших.

Тех, кто приходил в разоренный город на свет поминального огня, встречал ратник Медвежье Ухо с товарищами, оставленный здесь Верилой и Коловратом.

Сами они, Евпатий и старик, во главе отряда воинов и примкнувших рязанцев перешли застывшую Оку, скрылись в мещерском лесу.

На самой ранней заре христианства, во второй половине шестьдесят восьмого года от рождества Христова появилась первая книга Нового завета. Потом в каноническом Евангелии займет она последнее по порядку место и получит название Откровений Иоанна Богослова, или Апокалипсис.

Проходили годы. Постепенно прекратились гонения на ранних христиан, укреплялась новая религия. Тогда и причислили Иоанна Богослова к лику святых. Особо почитаем был он в Восточной Римской империи — Византии. А когда русские люди по приказу Владимира Красное Солнышко сбросили деревянных идолов с высокого киевского Подола в Днепр-реку и приняли христианство, иконы с изображением лика святого попали из Византии и на русскую землю. В честь иконы византийского письма, созданной в девятом веке и перенесенной на Русь, в рязанском селе Залесье был воздвигнут монастырь, его и назвали именем создателя Апокалипсиса.

Старый Верила, выполняя волю и последний наказ великой княгини Агриппины Ростиславны, надежно укрыл от поношения и скверны византийскую икону «Одигитрию», черниговскую «Редединскую икону», «Муромскую богоматерь» и другие святыни из разрушенных теперь рязанских храмов. Помнил летописец и про икону Иоанна Богослова, только недостало ему времени заняться спасением ее. Верилу заботило, как людей от погибели уберечь, сохранить их для будущей Руси. Он вел переговоры с вождями мещерских племен, ведь им приходилось потесниться. Пусть и необъятны леса в Мещере, а только и там надобно выделить местечко, поселить на своих угодьях потерявших кров и землю русских людей. Верила размещал рязанцев, сбивал их в дружины. Они строили лесные убежища, где б могли укрыться, пережить суровую зиму женщины, старики и дети.

Когда старый Верила повстречал Коловрата в разоренной Рязани, он сразу проводил воеводу в лесной городок. Тогда и подумал Верила, что может отойти от мирских дел, ими займутся воевода с Иваном, а сам заторопился в храм Иоанна Богослова, подался в село Залесье.

В этом месте Ока идет по дуге, огибая солнцезакатный выступ мещерского леса. На одном конце дуги — полуденном — Рязань, а на полуночном — Переяславль. За Переяславлем, в сторону Коломны, деревня Залесье, там неподалеку и содержалась дорогая святыня.

В доброе время двигался бы Верила берегом реки, по мещерской красной рамени[15], но старик знал, что войска Бату-хана передвигаются по льду Оки. Орда обтекает обе стороны речной долины, обильно застроенной русскими деревнями и городами. Потому Верила выбрал прямой путь, через дремучий мещерский лес, благо, что теперь не имел недостатка в добрых проводниках из мещеряков-охотников.

Бежали они на лыжах, другого передвижения в чащобах лесные люди не знали, в Залесье попали вовремя: татар здесь еще не бывало.

Верила оставил провожатых обогреваться в монастырской обители, а сам направился в покои отца игумена распорядиться о сохранении иконы.

Игумена он застал в полном смятении. Не ведал тот, как поступать ему дальше, каких и откуда ждать для обители напастей.

Старого Верилу отец игумен знал хорошо, да кто не знал его на Рязанской земле, потому встретил княжьего летописца с великой радостью, принялся расспрашивать.

— Не время для говоренья, отец игумен, — сурово остановил хозяина Верила. — Где хранишь ты лик святого Иоанна?

Игумен застыл с открытым ртом, недоуменно глядя на гостя.

— Как где? Он всегда там, в храме.

— В храме! — воскликнул Верила. — А ты знаешь, отец игумен, во что превращены рязанские храмы? И Успенский, и Спаса, и Бориса с Глебом… Спрятать, немедленно спрятать святыню! Для того и прибыл сюда, прямиком через Мещеру, чтобы выполнить волю великой княгини Агриппины Ростиславны и владыки Рязанского… Упокой, господи, души сих невинных мучеников, царство им небесное!

Верила перекрестился, отец игумен тоже, дрожащей рукой сотворил крестное знамение.

— Веди! — приказал Верила. — Поспешать надобно, пока не нагрянули татары.

Разведка уже известила Бату-хана о том, что руссы намерены дать его войску отпор у Коломны и собирают там ратников из уцелевших от разгрома рязанских уделов. Бату-хан знал, что от Переяславля до Коломны никто ему не угрожает, и без опаски отправился в нетронутое еще монгольскими войсками село Залесье в окружении полусотни телохранителей, с толмачом, оставив на этот раз верного Сыбудая в главном своем стане.