Мы останавливаемся для утренней молитвы на следующий день, по рации Блейку поступает какое-то сообщение. Сначала я даже не обратила на него никакого внимания, но как только лицо Блейка ожесточается и напрягается его тело, я разворачиваюсь и смотрю на него с интересом. Решимость и жесткость появилась в его глазах, напряглись очертания рта, пока он слушает..., он стал совсем другим.

— Нет, — говорит он наконец. — Дай мне две минуты, потом перезвони. — Он смотрит в мои глаза.

— Что? — шепотом спрашиваю я, перетаптываясь с ноги на ногу на раскаленном песке, сердце нервно стучит в груди.

— Моя мать прилетела в Бангкок.

Я много чего ожидала, но этого не ожидала никак. Я одергиваю руку от своего рта, и полностью растерянная, не понимая, спрашиваю:

— Зачем?

— Она хочет увидеть Сораба.

Я в полном недоумении отрицательно качаю головой.

— Без нас?

— Решать тебе. Мы можем либо остаться здесь и двигаться дальше по графику, или же мы можем улететь сегодня.

Я даже не задумываюсь, даже, если бы Блейк не напрягся, не стал жестким и отстраненным, я бы не доверила своего сына ей. От его семьи у меня появляются мурашки на коже. Я хочу сейчас же улететь, как можно скорее.

— Можем мы сейчас же улететь, пожалуйста?

Он бесконечно доверяет мне и не пытается отговорить, или как-то задобрить мое решение. Просто кивает и стоит задумавшись, молча, немного напряженный. Рация снова трещит, и он говорит:

— Организуй все, чтобы нас забрали сейчас, — потом молчит слушая. — Правда?... Хорошо.

— Что там еще?

— Моя мать пытается загнать Билли в угол, настаивая, чтобы та позволила ей провести время с Сорабом.

— Да? И что Билли?

— Билли послала мою дорогую мать на хуй, — он нехотя улыбается.

Мы ждем вертолета в слепящем солнце в нашей городской одежде.

— А что будет с мужчинами?

— Они вернутся к себе домой.

Через двадцать минут наш вертолет, пока приземляется, создает настоящую песчаную бурю. Абдул целует мне руку, и погонщики в свою очередь пристально разглядывают меня, впервые смотрят мне в глаза, потому что я больше не женщина для них, а диковина. Женщина, которая не покрывает свои волосы, подчеркивает фигуру, и открывает свои ноги. Их глаза подобны пустыне, наполненные вечностью и тайнами. Я сохраню их в памяти, зная, что мы никогда не встретимся снова.

Виктория Джейн Монтгомери

Когда раздается звонок на обед, я направляюсь в столовую. Несмотря на ограничения в первый вечер, здесь совсем не похоже на «Пролетая над гнездом кукушки».

В действительности первый день был относительно простым, как только они удовлетворили свои потребности, измерив температуру, пульс, артериальное давление, сделав ЭКГ и получив все показатели крови, и увидели, что все в норме, и я не испытываю желания как-то навредить себе или кому-то еще, они разрешили мне свободно ходить по помещениям и общаться с «экспертами».

Задача экспертов состояла в том, что «понять» меня с помощью пространных интервью, раскопать мою полную историю жизни, моей семьи, моих уголовных или психических историй. Их оценка заключается на основе личностных и нейропсихологических тестов, тестов на аггравацию (технический термин для симулирования психического заболевания) и общих когнитивных тестов на интеллект и память.

Видите ли здесь, они верят в прогрессивный и заботливый уход.

Здание, в котором я заключена, невероятно красивое. Было возведено в девятнадцатом веке бароном для своей безумной жены. Интерьер с высокими потолками и богато украшенными длинными беспорядочно разбросанными залитым солнцем выступами. По-видимому, его жена любила играть на пианино, потому что оно было установлено почти в каждой комнате. Когда слуги нашли барона заколотым со зловещим лицом, искаженным ужасом, в этот момент она спокойно сидела, играя на пианино, потом в течение многих лет здание было закрыто и заброшено.

До сих пор потолки все еще украшает замысловатая лепка, которая запросто может соперничать «Baccarat Gallery Museum» в Париже, и стены все еще сохраняют свой первоначальный теплый розоватый оттенок с белым; рояли убрали, на окнах решетки, и солнечные свет наполняет коридоры, заставленные лекарственными препаратами и ошеломленными пациентами, бесцельно бродящими вверх и вниз по зданию.

И огромная комната, где баронесса играла для своей аудитория, состоящей из одного трупа, стала общей комнатой. Она тускло освещена, потому что шторы остаются опущенными постоянно. Огромный телевизор вмонтирован в одну из стен, и блуждающие пациенты периодически падают в кресла или кресла-качалки онемело пялясь в мерцающий экран: мультфильмы идут непрерывно.

Я избегаю этого, как чумы.

Обеденная зона полна солнечного света, а скорее приятная на вид, за исключением неопознанных коричневых мазков и пятен на стенах. Здесь нет никаких украшений, кроме плаката, перечисляющего запрещенные предметы — кусачки для ногтей, бритвы, пинцеты, зажигалки, лекарства, ремни, шнурки, скрепленные спиралью блокноты, ювелирные украшения и бюстгальтеры на косточках.

Конечно, есть и другие вещи, которые запрещены, но не отражены в плакате, как, например, физический контакт с другими пациентами и приносить еду в комнату. Единственное правило, которое меня волнует и совершенно не устраивает — пациентам не разрешают звонить, только принимать звонки от своей семьи или знакомых. Но я думаю, что найду решение, благодаря ей. Она вошла в мою комнату сегодня утром, зазвенев ключами на поясе. Имя бейджика, закрепленного на ее униформе, как и положено сообщило мне: «Энджел».

Я иду по коридору, и огромная сонная корова в синем фартуке шлепает увесистую порцию макарон с натертым сыром на мой поднос. Я смотрю на толстый комок, испытывая настоящий культурный шок. И это стоит есть. Другая сотрудница в униформе с сеткой на волосах кладет овощи: зеленую фасоль, морковь и серую слякоть, которую они называют картофельным пюре. Я вежливо благодарю ее, и двигаюсь дальше, беру булочку из корзины, которая однозначно бы пригодилась детям Палестины, выбегающим из скалы и кидающимся камнями.

Десерт — это треугольник чего-то коричневого и хрустящего, который они смело выдают за торт с шоколадной помадкой. Только настоящий сумасшедший способен это съесть. Я подхожу к автомату с напитками, наполняю мою пластиковую чашку охлажденным шипучим апельсиновым соком, забираю по пути столовые приборы, очевидно сделанные из пластмассы.

С подносом, наполненным «захватывающим кулинарным искусством», я выбираю пустой столик и сажусь. За соседним столиком сидит женщина в белом платье, пускающая слюни в свою еду, она выглядит, словно зомби. Я отвожу взгляд, потому в ее глазах мелькает гнев на то, что они по-видимому еще ничего со мной не успели сделать в отличии от нее. Я не принадлежу этому миру, и поэтому не должна здесь находится.

Мои глаза встречаются с еще одной женщиной за другим столом, которая смотрит на меня убийственным взглядом. Первая реакция — подойти и дать ей жесткую пощечину, но, конечно, это было бы вопреки хорошей модели пациента. Я беру мой пластиковый нож и, не отводя от нее взгляда, начинаю медленно облизывать пластиковое лезвие. Она вздрагивает и отводит глаза. Поздравляю! Вы всегда трусливы перед лицом истинной силы.

Я подношу на вилке «еду» к своему рту. Это ужасно, но я уже знаю, что те, кто не ест ставятся на специальный контроль. Мой пластиковый нож пытается порезать пережаренную морковь, которая проскальзывает в рот, и я глотаю водянистую кашицу.

Подходит другая женщина и робко присаживается на пустой стул рядом со мной. Я поворачиваюсь и смотрю на нее. У нее какое-то дикое, потерянное выражение поразительно больших, светлых глаз, я внутренне вздыхаю.

— Будьте очень осторожны, — предупреждает она испуганным шепотом. — В этом месте присутствуют духи. Они неугомонны в своих несчастьях и ждут случая, чтобы прицепиться к человеку.