Эту мою мысль в процессе обсуждения будущего издания поддержал В. В. Кожинов, сославшись не только на нежелательное разностилье и научную «разновесомость» его частей, но и на опыт выходившей в «ЖЗЛ» «двойной» книги о протопопе Аввакуме и Симеоне Полоцком — при неизбежно уменьшенном листаже оба автора вынуждены были сильно «сократиться» в описании важнейших биографических событий или просто их опустить. Эти аргументы оказались решающими…

В беседах с Юрием Ивановичем Селезневым я честно предупреждал, что книга, при возможных определенных компромиссах в форме и степени откровенности подачи материала, принципиально должна быть повествованием не просто о художнике, но о православном монахе и иконописце, жившем в православной стране во времена, когда православная вера была основной вехой жизненных путей отдельного человека и судеб всего народа. Для меня это было принципиальное условие, другие варианты были просто лишены смысла. На это Юрий Иванович, хотя и в шуточной форме, дал мне один серьезный совет, впоследствии очень пригодившийся в работе над книгой. К тому времени мы, быстро подружившись, перешли уже на «ты», и Юра сказал: «Ты пиши свободно, что хочешь и как хочешь…» И добавил, посмеиваясь и пощелкивая гигантского размера редакторскими ножницами для разрезания корректурных листов: «А мы тебе кое-что отрежем. И хорошо, если это будет нос или уши, а не…» Тут была названа часть тела, потеря которой более ощутима для мужского достоинства…

Скажу со всей ответственностью, что обещанного надо мной «обрезания» со стороны редакции так и не последовало — кроме двух-трех цитат — ссылок на авторитеты, «прикрывавших» наиболее идеологически уязвимые места, и одной нейтрального содержания вставки в несколько строк, других редакторских вмешательств в свой текст не припоминаю. С другой стороны, и мною были соблюдены некоторые «правила игры» употреблением местами выражений «средневековое мировоззрение» или «страны восточно-европейской религиозной традиции» и т. п. Однако эти предосторожности, как показали дальнейшие события, скрыть подлинное содержание книги от бдительного «атеистического ока» так и не помогли. Книга вышла в свет под названием «Рублев» — в «ЖЗЛ» тогда строго соблюдался принцип называть героев повествования лишь по фамилии и без упоминания имени.

То обстоятельство, что весь ее 100-тысячный тираж разошелся буквально за несколько дней, о ее действительном читательском успехе вовсе не свидетельствовало. Известно было, что такая судьба ждала едва ли не все издания «ЖЗЛ» — большинство читателей приобретали книги этой серии по доверию к их качеству, гарантирующему серьезное и интересное чтение, а многие просто были коллекционерами — покупали их и, не прочитав, ставили на полку.

Однако скоро, одна за другой, стали появляться в печати первые положительные и теплые по тону рецензии на «Рублева» — в газете «Литературная Россия», журналах «Москва», «Литературное обозрение», «Волга», «Литературная учеба»… Но меня больше всего интересовало и, признаюсь, тревожило мнение о книге человека, которого я почитал и почитаю высшим для себя авторитетом — жившего в Париже выдающегося богослова XX века в области иконописания и замечательного современного художника-иконописца Леонида Александровича Успенского (1902–1987). И хотя мы с Успенским были в многолетних дружеских отношениях, я хорошо знал о его принципиально нелицеприятных и строгих критических оценках всего, что написано об иконе. И был, без преувеличения, счастлив, когда получил отзыв Леонида Александровича, что ничего подобного на эту тему не было написано, что мой «Рублев» произвел сенсацию среди русских Парижа и в знакомых ему семьях книгу, собираясь, читают вслух.

Надежду на то, что мною написано нечто путное, а главное, нужное людям, подкрепляла бешеная на нее реакция, последовавшая со стороны отечественных атеистических кругов. Вот как вспоминает о событиях того времени инициатор издания и первый его редактор Юрий Михайлович Лощиц: «Выход в свет сергеевского „Рублева“, помню, становился для издательства „Молодая гвардия“ событием своего рода рубежным. Пусть и „Бог“, по привычке, еще велено было печатать с маленькой буквы, пусть во время подготовки книги автору и редактору дважды пришлось сокращать количество иллюстраций (вместо трех первоначально подготовленных шестнадцатистраничных фототетрадей в итоге, чтобы не слишком раздражать недоброжелателей издательства, уцелела одна), а всё равно общая радость была велика. Вот она, наконец, книга о художнике-христианине, в которой подлинный смысл его великих образов обозначен открыто, твердо, без лукавых умолчаний, без эстетской сосредоточенности на одних лишь „совершенных пропорциях“ да „тонких цветовых рефлексах“. Когда раздались извне издательства первые громкие хвалы „Рублеву“, начальство приободрилось и заключило с автором договор на работу о Дионисии, следующем по значению и времени великом художнике Древней Руси. Сергеев бодро и пылко принялся за новый труд для той же биографической серии, благо житейского материала о Дионисии сохранилось не в пример больше, чем о его гениальном предшественнике. Но не зря гласит древнерусское присловье — „нет радости без печали“. Будто с цепи сорвавшись, журнал „Наука и религия“, верный заветам воинствующего атеизма, вдруг учинил (да еще в трех номерах подряд) подлинную расправу над книгой Сергеева. Сочинитель хлестко-рыхлого словесного извержения, журналист по фамилии, кажется, Шамаро, узрел в ней неприкрытую идеологическую диверсию, покушение на устои „единственного верного“ научного мировоззрения, идеализацию патриархальщины, „заигрывание с боженькой“ и прочие порочные проступки. Получалось так: сам-то Рублев — художник, конечно, достойный, но зачем же в наш век научно-технического прогресса отдавать, как это сделали в „ЖЗЛ“, его непростое наследие в корыстные руки невежественных церковников? Хотя никаких изъянов в научной аргументации книги журналист выловить так и не смог, но шуму-το поднял, шуму… Под эту сумятицу, во избежание еще пущих укоризн откуда-нибудь сверху, издатели извещают Сергеева, что договор на его книгу о Дионисии вынуждены аннулировать. Кто ж знал, что всего через шесть лет преподобный Андрей Рублев будет, по случаю Тысячелетия Крещения Руси, торжественно причислен к лику святых. И что не самым последним обоснованием для такого определения канонизационной комиссии станет факт существования современной, научно и художественно достоверной биографической книги „Рублев“ в серии „ЖЗЛ“»[9].

Из упомянутой злополучной рецензии мне запомнился гневный упрек ее автора в том, что моя книга больше похожа на учебник богословия — лестно, конечно, но — у страха глаза велики — сильно преувеличено. На самом деле, речь шла о некоторых элементарных сведениях историко-церковного содержания, необходимых для понимания тех или иных аспектов рублевского творчества. Удивил и возмутил автор рецензии своим презрительным отношением к преподобному Сергию Радонежскому. На мое утверждение о влиянии его богословских идей и исихастской молитвенной практики на творчество Андрея Рублева — мысль общепринятая в науке — горе-рецензент нагло назвал великого русского святого «кислой капустой»: «как, дескать, кислая капуста может влиять на культуру?». Отношение автора собственно к кислой капусте не совсем понятно — согласно опубликованным воспоминаниям рецензента, он пропивал иудины свои гонорары у Рогожской заставы — во второразрядном ресторане «Золотой Рожок», где изрядно попахивало этим исконным национальным продуктом. (Любопытен я знать, как теперь трактует образ преподобного Сергия дочь рецензента — проректор по внешним связям Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета — и как в данном случае обстоит дело с пресловутой «преемственностью поколений»?)

Между тем, несмотря на попытку дискредитировать книгу, она зажила своей оказавшейся долгой жизнью. Вскоре была замечена читателями и в короткий срок попала в разряд дефицитных. В 1983 году, во время поездки для встречи с читателями на Нижегородской земле, с удивлением услышал я рассказ милой девушки — секретаря Горьковского обкома комсомола об истории, обсуждавшейся в ЦК ВЛКСМ: в городе Смоленске или в Смоленской области была арестована группа предприимчивой молодежи, наладившая производство на казенном оборудовании (что, собственно, и вменялось им в вину) копий с моего уже разошедшегося «Рублева» и продававшая их по сходной цене всем желающим. Бедолаги отсидели свои полученные за это благое деяние сроки — дай Бог им здоровья, если еще живы. А много лет спустя признался мне один молодой игумен, тогда — настоятель московского подворья Троице-Сергиевой лавры, а ныне — митрополит Саратовский и Вольский Лонгин (Корчагин), что в юные годы эта книга послужила для него, студента-филолога Абхазского университета, началом пути к вере, — дорогое для меня признание и предмет моей особой гордости.