Отец не жалел сил, чтобы дать Жоану возможность посещать монастырскую школу. Если он в чем-то и был твердо уверен, так это в том, что его сын пойдет в жизни дальше, чем он сам.

Каждый день мальчик проходил по Виа Лайетана, мысленно наигрывая сонаты Шопена. У Дворца музыки он обязательно останавливался и отвешивал низкий поклон воротам, мечтая о дне, когда его будут встречать такими же овациями, как Казальса. Одноклассники подшучивали над его мягкими манерами и неуклюжестью на уроках физкультуры, зато он всегда мог рассчитывать на безоговорочную поддержку монаха, который руководил школьным хором.

В тот вечер, когда он уезжал, в городе царило столпотворение. Повсюду глаза, горящие яростью и отчаянием. Черный ужас опустился на Барселону, в воздухе витал запах смерти и безысходности. Демоны разрушения свирепствовали повсюду, угрожая стереть в порошок красные знамена, реющие над головами упрямцев. Отец ухитрился с помощью вице-секретаря профсоюза столяров достать для Жоана пропуск, который позволит ему без помех добраться до французской границы. Зная, что французы до известной степени сочувствуют республиканскому движению, он надеялся таким образом спасти сына. В городке Кань-сюр-Мер на Лазурном Берегу жили его кузины, две старые девы. Поддавшись на уговоры, они неохотно согласились приютить мальчика при условии, что он будет приносить пользу, а не сидеть сложа руки. На протяжении всего пути товарищи из профсоюза в разных городах будут приглядывать за ним.

Итак, прихватив с собой смену белья, пару наспех сделанных бутербродов с колбасой и несколько франков, сунутых ему в карман в последний момент, Жоан Дольгут со слезами на глазах обнял на прощание отца и сел на поезд, уходящий в Портбоу.

Вдоме Дольгута детектив Гомес нашел спрятанными в самом дальнем углу шкафа: старый пропускной документ с республиканскими печатями, серую тетрадку с записями (довоенного времени, судя по датам) и несколько писем 1936-1937 годов, в которых дед Андреу описывал кровавые налеты немецких и итальянских бомбардировщиков и хаос, царивший в Барселоне в те далекие дни, а также советовал Жоану запастись терпением и хорошо вести себя с тетушками. Там же хранилась фотография первого причастия: мальчик в матросском костюмчике стоит между своими родителями. Мать — простая миловидная женщина, отец — грубоватый мужчина с прямым и открытым взглядом.

Гомес пролистывал старенькую тетрадь страница за страницей, конспектируя все, что могло пригодиться, пока не дошел до места, где факты и наблюдения сменялись дневниковыми записями об отроческих горестях Дольгута. Одинокие бессонные ночи на чужбине, первые впечатления о Франции, косые взгляды пожилых незнакомых теток, которые приняли его, без умолку лопоча по-французски, через слово повторяя très bien [5] и осыпая его неискренними поцелуями. И — первые ростки любви.

С пылом зарождающейся страсти и наверняка с румянцем смущения на щеках мальчик, постепенно превращающийся в мужчину, описывал свой первый поцелуй. На пожелтевших от времени страницах проступала душа Жоана Дольгута.

Пытаясь постичь ее глубже, Гомес вдруг услышал голоса на лестничной клетке. Выглянув в дверной глазок, он увидел Аврору Вильямари, беседующую с соседкой Дольгута.

— А долго ли жил сеньор Дольгут в этом доме?

— Всю жизнь... То есть с тех пор, как женился на Трини. То есть я точно не знаю, может, они и раньше жили вместе, до того как переехали сюда. Ах! Бедная Трини никогда не была счастлива с ним... А какая была славная, это надо было слышать, как она пела «Сарсамору»[6], с таким чувством...

— И что же случилось с его женой?

— Умерла бедняжка, печаль ее в могилу свела, все из-за того что муж ни слова лишнего не проронит, разве можно так... Он очень рано овдовел, и парнишка их, годков всего ничего, сиротой остался. Мать такому нужна, да не тут-то было. И подумать только, я же рядом, незамужняя и без жениха, а он — ни в какую, не замечал даже...

— Не видели ли вы его в последние дни в обществе моей матери?

— Если вы имеете в виду ту сеньору, которую нашли вместе с ним, то нет. Никогда ее не видела.

— А... других?

— Тем более. Понимаете, сеньор Дольгут вообще почти не выходил из дома. Весь день играл — и надо признать, пианист он был хороший, настоящий. Не знаю, когда он там ел или спал, казалось, будто он музыкой питается. Вообще в квартале часто поговаривали, что он не в своем уме. Ничто его не занимало из того, чем интересуются нормальные люди — ну знаете, футбол там, лотерея, домино, внуки, соседи... Ничего. Только вечное это тра-ля-ля на рояле. Но на самом деле мы его любили. И очень жалели, что никто его не навещает... Что ни на День отца, ни на Рождество, ни на именины — ни вербены ему, ни поздравлений... обидно.

— А как же его сын?

— Да его давно и след простыл. Ушел, еще мальчишкой совсем. Раз — и нету, как сквозь землю провалился. Говорят, богатым стал, но отцу ни гроша не давал. Тоже мне, сын называется.

Аврора догадалась, что в тот день, когда полиция обнаружила трупы, соседка не узнала Андреу Дольгута и решила не давать ей лишней пищи для пересудов. Кончита Маредедеу продолжала:

— Так вот, инспектору я рассказала, что Монсита видела, как сеньор Дольгут беседует с пожилой дамой. Мы все очень удивились, ведь, как я уже говорила, он ни с кем не общался.

— Не могли бы вы объяснить, если вас не затруднит, где я могу найти эту девушку?

— Девушку? Да уж она не девушка давно. — Соседка хихикнула. — Монсита — наша булочница, какой хлеб она печет, пальчики оближешь! С тимьяном, например...

Кончита умолкла, пристально глядя на Аврору. Убедившись, что та желает поговорить с булочницей, она предложила себя в провожатые, главным образом затем, чтобы пополнить запас сплетен.

— А ваша матушка была вдовой? Простите мою бестактность. Не то что бы я хотела сказать нехорошее о покойной...

Аврора подумала о матери, и глаза ее наполнились слезами. Она не могла найти объяснения ее поступку, и теперь искала причину, письмо или хоть какой-то намек, который подскажет ей, отчего же все это произошло. Машинально она ответила на вопрос:

— Мой отец умер тридцать лет назад.

— Какая жалость, сочувствую вам, девочка моя. — Женщина ласково погладила ее по плечу.

Они спустились на лифте и за две минуты добрались до пекарни «Солнечный колос», где Монсита обслуживала своих постоянных покупателей.

Аврора поблагодарила соседку и вежливо дала понять, что хотела бы поговорить с булочницей наедине. Но Кончита Маредедеу, безошибочно чуя свежайшую сплетню, не двинулась с места.

Монсита тем временем продолжала вынимать из печи румяные батоны. Не отрываясь от работы, она в деталях описывала встречу Жоана Дольгута с незнакомой женщиной.

— Как же, прекрасно помню. Он расплачивался за хлеб. А неподалеку стояла женщина, весьма почтенных лет, старуха, прямо скажем, и внимательно наблюдала за ним. Я думала, она тоже что-то купит, но она явно зашла только посмотреть на сеньора Жоана. Смотрела так пристально, будто силилась вспомнить, будто много лет не видела... ну понимаете, что я имею в виду. Очень приличная была сеньора, вы не подумайте, не попрошайка какая-нибудь, ничего подобного...

Долгие годы Соледад Урданета мечтала о встрече с Жоаном Дольгутом, пока не решилась наконец отправиться на его поиски. Ее тоскующая душа блуждала по тропинкам памяти, и, встречая рассветы без сна, Соледад снова и снова возвращалась в те далекие дни. Любовь, не знающая ни возраста, ни времени, чудесным образом поддерживала ее, пробуждая смутное, но радостное предчувствие: она встретит Жоана, чтобы по-настоящему вернуться к жизни.

Не говоря никому ни слова, она лелеяла эти грезы за своим ежедневным рукоделием, вышивая крестиком покрывала. Воображение уносило ее прочь от серой и плоской действительности, к некогда изведанным поцелуям, что до сих пор вызывали пунцовый румянец на ее поблекших щеках. От одного лишь воспоминания ее дыхание учащалось, и сидя в кругу подруг-белошвеек, она мысленно проживала совсем другую жизнь, принадлежащую ей одной. Возвращаясь в прошлое, Соледад к своему удивлению обнаружила, что счастливые мгновения разделенной любви сохранились в ее памяти свежими, ничуть не тронутыми забвением, на которое, казалось, были обречены.