Александра слушала её с тем же презрительным выражением на лице. Слушала и пыталась понять, где здесь правда, а где блеф. Убежать с Сергеем было бы и впрямь заманчиво, но он пока не звал, а сама Саша ни за что бы ему такое не предложила. Запретить им общаться? А как, простите, он может им помешать? А впрочем, если все те слухи, что она знала о министре Гордееве – правда, то, наверное, и впрямь может.

Подставлять под удар Сергея ей ужасно не хотелось, но ехать в Москву… жить под одной крышей с ним, с этим отвратительным человеком! Она всерьёз задумалась, а не сбежать ли и впрямь, одной. Но куда? К отцу, сестрой милосердия на фронт?

– Подумай, Саша, это твой шанс, – приговаривала тем временем Алёна, точно дьявол, нашёптывая с левого плеча. Соблазнительно, но, увы, слишком подло и грязно. – Жить в роскоши, в богатых апартаментах, иметь свою личную горничную, наряды новые каждый день и даже работать в престижной Московской больнице, как ты и хотела!

– Увы, мама, я не продаюсь, – категорично сказала Александра. – И тебе не советую.

Этого Алёна стерпеть уже не могла и наградила дочь звонкой пощёчиной. Александра дёрнулась на своём месте, но взгляда не отвела и, потирая ладонью ушибленную щёку, сказала:

– Я запомню это, мама. Твои уроки, определённо, жизненны, и, наверное, пригодятся мне, когда я решу стать такой же продажной, как ты, – после этой фразы, разумеется, предполагалась вторая пощёчина, слишком наивно было думать, что Алёна спустит подобную дерзость. Но Александра просто не могла смолчать, уж очень ей хотелось высказать матери всё то, что накопилось на душе.

На этот раз правую щёку обдало жаром, но девушка и тогда не отвернулась. Вскинув голову, посмотрела на мать с невесёлой улыбкой. И сказала:

– А папа никогда в жизни не поднимал на меня руки!

Алёна резко встала со своего места, ненавидя себя за этот порыв, за то, что посмела ударить её, за то, что перешла все границы и вышла из себя, и самое главное, за то, что Александра кругом была права, с какой стороны ни посмотри. Остановившись у дверей, прежде чем уйти, она отчеканила ледяным голосом:

– Больницу закроют завтра же, если ты не захочешь по-хорошему. Иван Кириллович уже пообещал наслать на твоего Воробьёва санитарную инспекцию, а они-то найдут, к чему придраться. Вот и выбирай, Саша. И подумай, будет ли счастлив бедный Викентий получить от тебя такую благодарность взамен того, что заботился о тебе столько лет!

– Я всё равно никуда не поеду, – сказала Александра ей вслед. Будь что будет, но терпеть это унижение она не могла. Купить они её хотели, подумать только! А когда поняли, что не выйдет – решили взять шантажом! Чёрт возьми, ну до чего мерзкие люди! – Добровольно я и шагу из города не сделаю, чем хочешь мне угрожай, хоть геенной огненной. Мне всё равно!

– Значит, придётся увозить тебя силой, – просто заключила Алёна и на этой славной ноте покинула кабинет, оставив за собой витать в воздухе аромат дорогих духов и отчаяния.

Александра посмотрела на закрывшуюся дверь и, уронив голову на руки, крепко задумалась. Так она просидела в одиночестве около часа, в полнейшей тишине и безмолвии, обдумывая слова матери и взвешивая все "за" и "против", но только – увы, всё равно не смогла переступить через собственные принципы.

И почему-то испытала невероятное облегчение, когда поняла это. "Я не такая, как она, – с грустной улыбкой подумала девушка, – я не уеду. Нет, не уеду. Господи, что же теперь будет?" Потом пришёл доктор Воробьёв и, заняв место Алёны за столом, взял Сашины руки в свои. И ещё около часа провёл с ней, занимаясь ненужными убеждениями и рассуждениями о том, что для неё самой так будет только лучше.

– Да не лучше это, Викентий Иннокентьевич, не лучше! – простонала она. – Как вы не понимаете, этот человек – чудовище! Его жену не успели похоронить, ещё и девяти дней не прошло, а он уже сделал предложение другой! Господи, а когда она ему надоест – что будет? Позорное возвращение в наш старый дом и снова работа учительницей музыки?

– Сашенька, твоя мать – умная женщина. Она этого не допустит. А он, похоже, и впрямь любит её. Да, это всё слишком поспешно, но ты лучше других должна понимать, что такое любовь.

– Нет там никакой любви, и не было никогда! Эта женщина вообще никого не способна любить, кроме самой себя. А Гордеев… не знаю, зачем вообще с ней связался, как будто не понимает! Я, конечно, его жутко не люблю, но не могу не признать, что он далеко не идиот. И что же, неужели не видит, какая она? Неужели не понимает, что она его попросту использует?

– Саша, такие речи уместно было бы слышать от Волконских, но уж никак не от тебя! Ты на другой стороне, девочка. Ты-то от этого только выиграешь! Попробуй посмотреть на ситуацию иначе: сколько перспектив появится у тебя, когда ты уедешь из этого захолустья! И Серёжа, я уверен, поедет вместе с тобой, он же московский сам. Ни к чему ему торчать здесь, на даче, одному, пока ты – там. Вы сможете видеться хоть каждый день, и твоей матери не обязательно будет об этом знать. Москва – большой город, там никто никого не знает, никто не доложит ей, что вы были вместе.

Алёна кидалась козырями в виде учёбы и практики в больнице, Воробьёв же избрал другой путь: надавить на её мягкое, влюблённое девичье сердце. О-о, был бы здесь её отец! Посмеялся бы вместе с нею над их жалкими попытками!

– Викентий Иннокентьевич, ну как же вы не понимаете? Есть такие вещи, которые не купишь за деньги! И как бы господин министр не старался скупить весь мир, к счастью, не всё в этой жизни продаётся и покупается!

Видимо, она жестоко ошибалась. В опровержение этих её слов ночью к больничным воротам подъехала именная карета Волконских, оттуда вышел сурового вида мужчина с обвисшими седыми усами и велел перепуганному Юре Селиванову немедленно позвать доктора на улицу. Викентий Иннокентьевич послушно вышел, как будто бы совсем не удивившись, и, обернувшись на больничные окна, горевшие жёлтым светом в сумраке ночи, помолился о том, чтобы на шум не выглянула Александра. Не заметив её силуэта, он поспешно сел в карету, где уютно расположился господин Гордеев, с сигарой в зубах.

– Изволите? – тот предложил портсигар, но Воробьёв, будучи доктором, ратовал за здоровый образ жизни.

– Благодарствую, Иван Кириллович, но я не курю.

– Как знаете. Ну, что там наша непокорная мадемуазель?

– Колеблется, – нагло солгал Воробьёв. – Но я сделал всё, что мог, использовал самые убедительные доводы, всё, как вы и просили.

– Молодец, Викентий, – крякнул довольный министр, выпуская клубы голубоватого дыма. С непривычки Воробьёв закашлялся и попросил разрешение открыть окно, но когда в ладонь его лёг узелок, набитый, судя по тяжести, самыми что ни на есть настоящими золотыми империалами, недуг его как рукой сняло. Он кисло улыбнулся.

– Пару дней ещё дайте, ваша милость. Глядишь, и удастся её убедить. Авось и согласится.

– У меня нет пары дней, Викентий, – сказал Гордеев, поглядев на желтеющие в темноте окна больницы. – Придётся использовать другие методы, раз эта маленькая строптивая негодница не хочет по-хорошему.

– Только, прошу вас, не причиняйте ей вреда! – с отчаянием взмолился Воробьёв. – Она мне как дочь родная, я не хочу, чтобы она пострадала, Иван Кирилыч…

– Дочь родную ты тоже продал бы за тридцать серебряников, Викентий? – министр невесело рассмеялся, а господин Воробьёв почувствовал, что узелок с империалами вдруг начал давить на его ладонь, как будто осознание этого подлого предательства сделало его тяжелее. По этому поводу полагалось тяжко вздохнуть, что он и сделал, но перечить Гордееву не посмел.

Александра об этой их встрече так и не узнала. Ту ночь она провела на удивление спокойно, сидя возле кровати несчастной купчихи Захаровой, которую немного лихорадило, меняя ей холодный компресс и размышляя о жизни. Под утро Захаровой стало легче, женщина благодарила её, называла спасительницей и всё пыталась изловчиться поймать Сашину руку, чтобы поцеловать – до того безграничной и искренней была эта признательность.