– Ты никогда не найдёшь своих детей, Кройтор! – отчётливо, внятно и очень убедительно произнесла женщина. – Никогда!

А потом её глаза закрылись, и она обмякла в его руках, но мужчина этого как будто не почувствовал. Он застыл, точно громом поражённый, на несколько секунд, а затем принялся нервно трясти её безжизненное тело.

– Детей?! Ты сказала – "детей"? Так мой сын жив?! Юлия? Юлия?! Не смей умирать, чёртова ведьма, не смей! – он встряхнул её ещё раз и ещё, но ответа не добился. Она больше не реагировала на его присутствие, она больше не дышала.

И когда мужчина осознал это, его охватило отчаяние. "Детей"? Она ведь сказала именно так? Застонав от досады, мужчина сел рядом с её телом, отбросил в сторону револьвер и в отчаянии ударил кулаком по полу. Ярости и сомнениям не было предела – эта ведьма даже умереть умудрилась так, что оставила его в дураках!

– Я всё равно найду мою дочь, куда бы ты её не спрятала! – сквозь зубы произнёс он и стал медленно подниматься. Нужно уходить, пока не вернулся её муж, или кто-то из слуг. Он и так слишком задержался.

Револьвер лежал у кровати, и когда мужчина наклонился, чтобы поднять его, взгляд невольно упал на фотографию, что стояла на туалетном столике. Счастливая семья: она, как всегда безупречная и улыбающаяся, этот её муженёк, чтоб ему пусто было, и…

Странная догадка озарила мужчину, он спрятал револьвер в кобуру под пиджаком и взял фотографию в руки.

Сын. Её сын. Высокий юноша крепкого сложения, удивительной красоты, и, что примечательно, совсем не похожий ни на неё, ни уж тем более на её супруга. Фотография была сделана сравнительно недавно. Полгода, год назад? Сколько ему здесь? Около двадцати, может, чуть больше.

– А ведь я никогда не видел тебя беременной, Юлия, – сказал он и невесело засмеялся. – Как же это так получилось, не скажешь? Разумеется, не скажешь! Вы с Сандой предпочли унести свою тайну в могилу, нежели решить всё по-хорошему! И знаешь, что? Мне вас нисколько не жаль.

Взяв фотографию со столика, мужчина убрал её во внутренний карман пиджака и, перешагнув через тело несчастной жертвы, быстрыми шагами покинул комнату. Раздражение понемногу отступало, когда он вспоминал, как долго мечтал об этом дне – дне, когда он положит конец её существованию, отомстив за всё, что ему пришлось пережить по её воле. Ждать пришлось долгих двадцать лет, и вот, наконец, это свершилось. Но испытал ли облегчение? Увы, нет, спасительное умиротворение так и не пришло. Всё равно кое-что осталось и теперь грызло изнутри, а её последние слова лишь усиливали неприятный осадок.

Но это не так страшно.

Он всё равно найдёт своих детей, детей, которых у него когда-то отняли. И дочь, чей плач до сих пор преследовал его по ночам и, разумеется, сына, которого столько времени считал погибшим. Теперь он знал, где искать. Нащупав фотографию в кармане пиджака, он ухмыльнулся – той самой ухмылкой, которую так боялась Юлия, и поспешил к воротам, чтобы навсегда покинуть это место.

А Юлия теперь уже ничего не боялась. Среди крови и роз, по-прежнему с улыбкой на лице, она смотрела навсегда остановившимся глазами на щербатый дверной проём. Как будто надеялась увидеть там своего мужа, который обещал быть рядом, а сам так и не пришёл.

Нет ничего хуже, чем ссоры родителей – это вам любой ребёнок скажет. Но когда твоего горячо любимого отца забирают на фронт, а мать, не погоревав и пары дней, вскоре находит себе другое утешение – это совсем никуда не годится. И хотя Александра давно не считала себя ребёнком, переживала она семейный разлад не менее болезненно, чем её младший брат, которому недавно исполнилось девять.

Всё начиналось вполне невинно, как и в предыдущих случаях, и никто даже подумать не мог, что всё обернётся трагедией! А внезапное замужество собственной матери Александра именно так и восприняла, как трагедию, способную перечеркнуть всю её прежнюю жизнь, от которой она вовсе не хотела отказываться из-за дурацких прихотей Алёны Александровны.

По твёрдому убеждению Саши иначе как прихотями это не назвать – никакой безумной любовью там отродясь не пахло. Холодный расчёт – ещё может быть, но уж точно не высокие чувства. Приходилось признать – водился за матушкой такой грешок, она и при отце-то не отличалась особой нравственностью, и за деньги готова была на многое. «При отце» – это когда Иван Фетисович ещё жил здесь, на соседней улице, рядом с городской больницей, где и работал денно и нощно. Сейчас это вспоминалось как нечто очень далёкое и совсем не казалось похожим на правду, неужели и впрямь когда-то было? А Александра помнила и другие времена, когда они жили все вместе, в матушкином большом доме, и были дружной, любящей семьёй. И были счастливы.

Алёна Александровна, конечно, потом говорила, что виноват во всём Иван Фетисович – слишком мало времени он уделял жене, слишком много – своим пациентам, денег в дом не приносил, а для детей и вовсе никогда не был отцом, ибо на воспитание сына и дочери у него попросту не оставалось времени. Это было неправдой. Саша, как всегда эмоциональная и горячая, живо становилась на защиту отца, когда матушка затевала очередной скандал. Она пыталась убедить её, что папу можно понять – там, у себя на работе, он спасает человеческие жизни и совершает благие дела, и ни в коем случае нельзя винить его за это, потому что если бы не он… И так далее, в том же духе, но Алёна Александровна как всегда оставалась непреклонна – никакие доводы на неё не действовали, как бы убедительно они не звучали.

– Его «благие дела» не помогут нам прокормиться, – сказала она однажды и, наверное, в тот самый момент Александра поняла о своей матери больше, чем та хотела показать.

Конечно, вы можете решить, что Алёна Александровна была права, но имелась и другая правда, заключавшаяся в том, что их семья, вообще-то, никогда и не бедствовала. Да, у них не было дорогих украшений из золота и красивых шёлковых обновок на каждый день, но у них всегда была горячая и вкусная еда, хорошо обставленный, уютный дом и, что Александра считала самым важным – образование, за которое дорогой папочка исправно платил. Ах да, была и горничная, правда приходящая, но тем не менее Алёне Александровне никогда не приходилось утруждать себя работой по дому. Но она всё равно оставалась недовольна. Всего этого ей казалось мало.

– Я была рождена для того, чтобы блистать при дворе, а не бездарно растрачивать свою красоту и молодость в какой-то дыре, рядом с мужчиной, который этого не ценит! – кричала она в одной из семейных ссор. Александра, уложив Арсения спать, спустилась вниз, к себе, и стала невольной свидетельницей произошедшего скандала. Она не помнила, что говорил отец, да и говорил-то он очень мало, в основном извинялся перед женой и обещал, что скоро всё изменится, но для Алёны, видимо, было всё решено – она приняла окончательное решение, и никакие оправдания делу не помогли.

Иван Фетисович ушёл в ту ночь, сказав, что переночует в больнице, и Саша ушла за ним. Тихо, бесшумно миновав пустой коридор, накинула плащ с капюшоном на плечи и вышла следом. В городке у них было тихо, по ночам бродить совсем не страшно, все кругом свои, а лихие люди никогда не заглядывали в их края, так что она без малейших опасений дошла до самой окраины, где располагалась больница – высокое, трёхэтажное здание из белого кирпича. Отца она нашла без труда, тот сидел в своём кабинете на первом этаже. Саша часто бывала у него, всегда заходила после школы, чтобы проведать, а по вечерам, когда тот оставался в ночную смену, приносила ужин.

Отца она любила всем сердцем и всегда переживала все его беды, как свои собственные – тем тяжелее было увидеть его плачущим. Иван Фетисович сидел за своим столом, уронив голову на руки, и рыдал как ребёнок. Человек, которого Саша привыкла считать образцом стойкости и мужества, плакал теперь, точно так же, как плакал однажды Арсений, по её недосмотру разбивший коленку, упав на мостовой. И в отличие от того случая с Сеней, Александра не знала, как лучше поступить: подойти и попробовать утешить, или же уйти, оставив наедине со своим горем, никак не обозначив своего присутствия. Наверное, отцу будет стыдно, если он узнает, что она видела его слабость, и, наверное, уйти и впрямь было бы лучше, но доброе Сашино сердце не позволило сделать этого. Так уж она была устроена – не могла терпеть, когда кому-то рядом было плохо.