Голос его звучал слабо, тихо, приглушённо. Такие места, как больница, обычно не располагают к шумному веселью и крикам, но у Владимира получилось слишком угнетающе. Мишель не знал, что сказать на это и, пододвинув табуретку, стоящую в углу, сел рядом с ним.

– Как дела на фронте? – спросил Владимир, вновь повернувшись к окну. Смотреть туда было проще, чем на Волконского, живого и здорового, на двух ногах, как всегда безупречного. – Велики ли потери? Как наши?

– Победа за победой, – с грустной улыбкой ответил Мишель. – Наш взвод перевели за реку, подальше от Гродно. Там было небольшое сражение. Капитан Роговцев погиб, остальные вроде бы целы. По крайней мере, были целы, когда я уезжал.

– А как твой дядя? – Владимирцев вновь позволил себе улыбнуться. – Всё так же бесстрашен, храбр и падок до женского полу?

– Он никогда не изменится, – со вздохом признал Мишель. – Даже когда его серьёзно ранили в последнем бою, он не потерял присутствия духа, веселился и шутил, заставляя плакать от смеха местных докторов. Всё, как всегда.

– Что с ним приключилось?

– Осколочное ранение.

– Надеюсь, не настолько серьёзное, как моё.

– Врачи обещали поставить его на ноги. Он должен приехать следом за мной, через пару недель, если верить их прогнозам.

– А тебе наконец-то дали отпуск? Или, постой… я не сразу заметил… на тебе чёрное… Я надеялся увидеть тебя в офицерском мундире с орденами на груди. Что-то случилось, Мишель?

– Случилось, – сухо ответил Волконский. – Моя мать умерла.

– Господи Иисусе! – Владимир Петрович повернулся к нему, не забыв перекреститься, и вопросительно поднял брови. – Но как, что случилось? Она же была такая молодая, и Воробьёв, её личный врач, вроде бы отгонял от неё все недуги. Этот не даст захворать, на собственной шкуре убедился.

– Я не знаю, что случилось, – честно признался Мишель. – Я приехал пару дней назад, но выяснить до сих пор ничего не успел. Отец что-то темнит, да и не получилось у нас нормального разговора. Он одержим идеей жениться снова и уже привёз свою любовницу в нашу квартиру на Остоженке, так что я не сдержался, и… в общем, мы с ним не поладили.

– Понимаю, – вздохнул Владимирцев. – В такие моменты я радуюсь тому, что у меня нет отца. Минус один, кто ещё бросил бы меня в моём нынешнем состоянии. Прими мои соболезнования, Мишель. Я так надеялся, что хоть у тебя всё сложится хорошо! А как Ксения?

– С ней-то что станется? – он невесело усмехнулся.

– Дождалась она тебя?

– Да.

– Хоть что-то, – усмехнулся Владимирцев и указал на самого себя. – А я, как ты видишь, и этого лишён. Тошно, Мишель, ты не представляешь, как тошно! Говорила ведь, что любит, что дождётся, а сама…

– Мне жаль, Владимир. И по поводу твоей матери… прими и ты мои соболезнования.

– Спасибо, – Владимирцев вздохнул, низко опустив голову. – Я не хочу больше жить, Мишель. Во всём этом нет никакого смысла. И эта война… подвиги, слава… оно того не стоило.

– Я знаю.

– И что, ты, как и сёстры милосердия, тоже будешь советовать бороться, а сам втайне жалеть меня? Будто я не знаю, что тут обо мне говорят! А я офицер! Мне не нужна жалость! Чёрт возьми, ну почему всё так?! Не знаешь, Мишель?

– Единственное, что знаю точно: сдаваться ещё рано.

– Рано? Ты посмотри на меня! Наталья от меня отказалась и матушка… матушка моя, единственный близкий человек, тоже, выходит, меня бросила? Там ей теперь легче, чем мне здесь, и ты не представляешь, с каким удовольствием я за ней последую! Мишель, я прошу тебя, как друга… окажи мне последнюю услугу! Принеси револьвер. На этот раз я буду умнее и выстрелю в висок, а не в сердце.

Вместо ответа, Волконский лишь скрестил руки на груди и прямо посмотрел на своего несчастного товарища. Взгляд этот говорил краше всяких слов – Владимирцев тяжко вздохнул и, поморщившись, отвернулся в сторону.

– Так я и знал, – коротко сказал он. И замолчал.

Мишелю показалось, что он больше с ним не заговорит – до того удручённым Володя выглядел.

– Тебе скоро двадцать пять, Владимир. И ты единственный наследник немалого отцовского состояния. Не рано ли ты собрался умирать?

– За деньги не купишь новые ноги, Мишель. Посмотри на меня! Я калека, чёрт возьми! Этот очкастый тип, Воробьёв, сказал, что я никогда больше не буду ходить! То есть, он сказал, что шансы у меня – два из десяти, но мне-то всё ясно!

– Два, но всё же есть.

– Он просто не хотел меня огорчать, – хмуро произнёс Владимирцев. – А следовало бы сказать правду! Всё лучше, чем призрачные надежды. Да и зачем это всё теперь? Кому это нужно? Натальи у меня больше нет, я потерял то единственное, чем дорожил…

– Господи, ну нельзя же так убиваться из-за девушки! – произнёс Мишель с тоской. – Забудь и найди другую. Жизнь ещё не кончена, Владимир. Как бы там ни было, жизнь ещё не кончена.

– Ты так говоришь, потому что сам никогда не любил, – сказал на это Владимирцев, и Мишель уже собрался возразить, но потом задумался над его словами.

Ксения-то, конечно, это одно, но вот любовь… любил ли он её? Наверное, любил. Она его не любила – это факт, а вот он… хм. Хорошо бы ещё знать, что такое любовь? И каково это – любить? Он не читал дамских романов, и понятия не имел ни о замирающем в сладостном предвкушении сердце, ни о бабочках в животе, ни о той восторженной эйфории, которая охватывает тебя, когда ты видишь предмет своих воздыханий…

Но какое-то чутьё подсказывало ему, что с Ксенией всё-таки было не то. Просто привычка. Они были знакомы девять лет, и из этих девяти – два года были вместе. И, наверное, Мишель привык к ней просто потому, что она была всегда, и без неё он как-то и не представлял своей жизни. Или просто не думал об этом.

Были и другие, помимо Ксении, но это – так, маленькие мужские слабости, не заслуживающие того, чтобы быть упомянутыми. Мишель затруднялся сказать, сколько их было, не говоря о том, какими они были. Он этого и не помнил вовсе.

– И, тем не менее, отчаиваться рано, – сказал он Владимиру, вместо всего того, что хотел сказать. – Не ты ли всегда повторял эти слова? Да ты же всегда слыл самым главным оптимистом! И что я вижу теперь?

– Брошенного и всеми забытого калеку, – ответил Владимирцев, но всё же с лёгкой улыбкой. Самоиронию не забыл, уже хорошо.

– Стыдно должно быть, – назидательно произнёс Мишель. – Ты никогда не сдавался прежде, почему сдался сейчас? Самоубийство, подумать только! От кого угодно ожидал, но не от тебя. В окопах не боялся, в немецком окружении не боялся, а здесь, в тишине и покое отдалённого от боёв города, взял и испугался?

– Да. Испугался! Потому, что нет ничего хуже отчаяния и безысходности!

– Ты офицер, Владимир. Тебя подобные вещи пугать не должны.

– Думаешь убедить меня в том, что мой случай не так уж плох? – хмыкнул Владимирцев.

– Пытаюсь, – признался Мишель. – По правде говоря, не знаю, что мне ещё с тобой делать.

– Пристрелить. Это было бы по-человечески! Как солдаты, на поле боя добивающие своих же, чтоб не мучились.

– Ты скорее жив, чем мёртв, Владимир, – заверил его Мишель. – Так что такими вещами заниматься я не стану. Тем более, у меня и без тебя целая очередь, и отец, похоже, там на первом месте.

– Глупо прозвучит, но… могу я чем-то помочь? – скромно спросил Владимир, и Мишель, признаться, удивился. Но удивления своего не показал, чтобы не обижать товарища.

– Помочь… хм. Возможно. У тебя есть знакомые в полиции?

– Бог ты мой, всё настолько серьёзно? – обеспокоился Владимир Петрович.

– Пока не знаю. Но мне нужны проверенные люди и желательно юристы. Разумеется, те, до которых ни при каком раскладе не сможет добраться мой отец.

– А юристы зачем? Чтобы признать его брак недействительным?

– Должен же у меня быть хоть какой-то козырь! – с усмешкой сказал Мишель. – Без этого батюшка окончательно потеряет стыд, уверенный в собственной безнаказанности.

– Я могу дать тебе парочку контактов, – с готовностью произнёс Владимирцев. – Но, насколько я знаю, у тебя крёстный – крупный правительственный чиновник, и…