Они теперь много ближе, спешились, ведут лошадей под уздцы, пробираясь меж грязевыми трясинами и ярким серебром прудов. У одного из них шест со странной золотой фигурой: там змея, толстяк, потом широко раскрытый рот с высунутым языком и наконец шагающий толстяк (эти знаки — всего лишь буквы SPQR, «Сенат и граждане Рима»). Металлические шлемы. Юбки, как у женщин. Металлические тарелки на грудях.

Первыми меня замечают их кони и замирают. Пытаясь их обуздать, люди вертят головами, чтобы найти причину беспокойства. Я стою в зеленом на заросшем речном берегу, и поначалу меня не видят.

Я с ними не в ссоре. Окликаю их, и теперь они оглядываются и замечают меня. У меня хриплый голос, я давно не говорил по-человечески, и по их лицам ясно, что они не поняли и испугались моего приветствия. Один из них начинает что-то лопотать высоким голосом на их странном языке. Я широко шагаю к ним на ходулях и окликаю вновь.

Лошади кричат и бросаются прочь. Люди за ними. Я смотрю, как, удаляясь в болота, хлопают их красные плащи. Чем больше я кричу им вслед остановиться и не бояться, тем быстрее несутся кони и быстрее они их преследуют. Как же страшно теперь звучит мой голос?

Они скрылись из виду, и я сажусь обратно на берег, возвращаюсь к рыбе. Представляю, как они расскажут друзьям о птице, что выше человека, вся зеленая, бродит по трясинам на высоченных ногах и издает жуткие вопли. Я хохочу с набитым холодной рыбой ртом, жирные капли разлетаются по бороде и камышовому оперению.

Немного погодя замолкаю, потому что одинокий смех звучит здесь страшно. Съедаю рыбу до костей.

В тот день по дороге в поселение на холме я думал о жене, о своей первой жене. Странно, но ее тоже звали Салка. Я знал ее с детства, когда мы играли в салки-целовалки на полях Хоба, о которых ходили слухи, что там живет приведение убитого мальчика. Однажды я сказал Салке, что видел, как оно стояло на холме с перерезанным горлом и обгоревшей головой. Она поняла, что я все выдумываю, но притворилась, будто это правда, прижалась ко мне и дала потрогать штучку в штанах.

Потом впереди показался холм, на вершине которого клубился дым от костров, и от мысли о доме я зашагал быстрей. Перед уходом я не успел попрощаться с сыном и решил, что буду играть с ним между хижин весь вечер, пока Салка варит нам самую жирную рыбу, заполняя лачугу вкуснейшим запахом.

На полпути к поселению я вдруг понял, что вокруг тихо.

Бросаю пятнистые белые рыбьи кости в реку, где они булькают и тонут. Представляю, как они уплывают от меня под водой, а потом воображаю, что в реке нет ничего, только рыбьи скелеты скользят, плавают и прочесывают течение обнаженными ребрами. Затем вновь бреду вниз по течению к своей семье. Я чувствую странную тоску и хочу скорее увидеть родных.

Я вошел в деревню с шестами на плече и полной мяса и перьев сумкой в руках. Горят костры для ужина, а где-то среди хижин, как мне показалось, лаяла собака, и теперь я припоминаю, что по всей деревне стоял запах собак. Наверное, из-за запаха мне и послышался лай.

Сразу за воротами мое внимание привлекают древние камни Кузницы Гарнсмита. В центре их круга, где раньше ярко зеленел мох, теперь чернеет уродливый ожог. Словно туда поставили огромный раскаленный котел, уронили от усталости вспотевшие мужчины со скользкими руками. Из звериных загонов внутреннего лагеря не доносилось ни звука, чтобы утопить мой шаг, который, хоть и легкий, почти оглушал среди пустых хижин. На центральной улице, в пыли, я заметил крашеные рога на порванной веревке. Не осмелившись поднять, окинул их взглядом и прошел мимо.

Недоеденная пища. Камни для помолки кукурузы, новенькие и гладкие, сложены в кучу у стены. Черные мухи кружили над бедром ягненка; их тихое и злое жужжание было громко, как человеческий голос. Раскрыта занавеска уборной, в котором недавно кто-то был, возле дырки лежали нетронутыми сухие листья. От брошенных, дрожащих костров плыли черные клубы дыма, так что все эти образы то возникали, то пропадали, как во сне. Дыра в крыше дома Джеммера Пикки, которую он божился починить с прошлой зимы. Широкая шляпа старика в луже. Камни прачек, еще покрытые долго сохнущими тряпками. Тут одинокий след. Там лужица блевотины.

У дверей моей хижины осталась игра, которую забыл убрать сын: на земле стоят маленькие подобия человечков, которых я вырезал ему из гальки. Играя в охоту, он расставил их у раскрытой двери вокруг какого-то животного, которое собрал из палочек. Мне показалось, что оно похоже на волка. Переступая через маленькую забытую бойню, думал, что отругаю его, хоть и несильно, что не прибрал эту чепуху.

В хижине было темно. В дальнем углу, в тени, сидела моя дочка. Я что-то сказал, уже не помню, и, подойдя, увидел, что она была не чем иным, как кучей мехов, которые в темноте на миг приняли ее форму, будто она сидит, поджав колени и отклонив по своей обычной манере головку. Только мех. Хижина была пуста. Я недолго молча стоял во мраке; тишина. Ничто не двигалось. Я вышел назад, осторожно переступив брошенную игру сына, чтобы он не расстраивался, когда вернется доигрывать.

На западе, за молчащей деревней, солнце опускалось в фиолетовое облако. Я сложил руки у рта и крикнул. Послушал, как эхо отразилось от звериных загонов, потом крикнул еще. Разверстые в зеве хижины не ответили. Их молчание казалось напряженным, как будто они не могли заставить себя сказать какие-то ужасные новости. Я снова крикнул. На землю спускались сумерки.

Немного погодя я сел в круге человекообразных камешков у наших дверей. Взял один и рассмотрел его. Не крупнее моего большого пальца, он расширялся наверху и внизу, а между расширениями была шея. Когда-то я вырезал подобие лица на верхнем, меньшем выступе. Хотелось нарисовать ему улыбку, но сейчас я увидел, что из-за недостатка света шило меня ослушалось, и казалось, будто он вечно кричит что-то очень важное, что никто и никогда не услышит.

Когда я взял камень, показалось, что он еще теплый от рук сына, и я поднял его к носу, чтобы почувствовать его запах. Тут меня оставил разум. Я засунул гальку в рот и расплакался.

Теперь я шагаю на аистовых ногах по реке, стараясь, чтобы меня не опрокинуло течение. Кажется, что во рту, с кислинкой шерсти на языке, еще чувствуется галька. Я тороплюсь, чтобы скорее оказаться с женой и детьми, пока меня не захлестнули воспоминания.

Я просидел в круге из камешков всю ночь. Иногда всхлипывал и стонал. Иногда тихо пел отрывки из песни про мальчика-странника. С рассветом встал и прошел через опустевшую деревню. От костров осталась лишь холодная серая пыль, и какое-то время я играл с собой в дурацкую игру: представлял, что селяне на месте, еще спят, но скоро встанут, начнут потягиваться и ругаться, шутить, выйдут на улицу — но никто не вышел.

Вышел через ворота и обошел раз и другой поселение. Вокруг не было ни следа, ни придавленной травы, какие остались бы, если все семьи спускались по склону или к деревне подходили полчища врагов. Кроме обожженной земли в Кузнице Гарнсмита — ожога в ширину не больше, чем полчеловека — не было ни следа огня, как и ни следа волков или, не считая блевотины на улице, внезапной чумы.