В роте опросил ребят — все тихо. Но я боялся, что появится солдат и за мной придет мое начальство. Быстро улегся в кровать, а ребятам наказал, чтобы подтвердили: все время я был на месте, в роте. Прошел час, другой, но никто меня не потревожил. Все обошлось.

Не всегда удавалось добираться до отца попутными автомашинами, иногда они сворачивали в другом направлении, и приходилось возвращаться на «свой» маршрут, снова поджидать попутку, снова цепляться за борт и скользить подошвами сапог по накатанному льду мостовой. Однажды я добрался по Загородному проспекту до улицы Дзержинского (ныне Гороховая). Решил, что до дома уже недалеко, можно и пешком пройти. Иду по Загородному, на проезжей части у поребрика трупы. Напротив Витебского вокзала лежит замотанный с головой во что-то белое человек, тлеет ткань, в которую он завернут. Навстречу молодой человек тянет за собой санки, а на санках в тряпке мертвец, Прохожу мимо вокзала, здесь мостик через канал. На мостике у решетки еще два трупа. Невдалеке сидит на поребрике человек, то ли мужчина, то ли женщина, не разобрать, весь закутан в одежду, на голове какой-то колпак, а лицо закрыто полотенцем. Человек обессилел, ему уже не встать. Идут мимо люди, никто не обращает внимания ни на человека, ни на трупы, ни даже на дымящуюся ткань.

Потерянное в прошлый раз мясо долго не давало покоя. Представлялось, какую бы я сварил в банке из-под консервов похлебку. Казалось, что я слышу ее запах и чувствую вкус. Но, увы! В очередной самоволке я уже внимательно просматривал кузова попутных машин. А вдруг что-либо еще подвернется. Но попутные машины, как правило, были или пусты, или везли что угодно, только не продукты.

В один из дней стоя на Литейном, заметил крытый фургон, без задней двери. Быстренько уцепившись руками за проем, я стал осматривать внутренности фургона. Здесь по бокам стояли какие-то верстаки, на них — оборудование. Подтянулся, перевалил животом на пол и оказался в фургоне. Осмотрел его и около кабины заметил рюкзак. Стал щупать, похоже, в нем находились продукты.

Не думая, по какому маршруту движется автомашина, по моему направлению или нет, судорожно стал расстегивать ремни рюкзака. В это время машина остановилась, и я быстро выпрыгнул из нее. Отбежал, огляделся. Нахожусь где-то в районе Разъезжей улицы. «Далеко отклонился от маршрута», — мелькнуло в голове. Но не это было главное. Не покидали мысли о рюкзаке в фургоне. Тихо перешел на другую сторону улицы, стал наблюдать за автофургоном. Шофер сидит в кабине за рулем, а его напарник пошел в дом. Я решил ждать пока тронется автофургон и тогда попытаться снова добраться до рюкзака. Жду на морозе, дрожь во всем теле и от мороза и от предстоящей воровской операции. Проходит драгоценное время, а машина стоит на месте. Нервы не выдерживают, кушать хочется до помутнения в голове, продукты в рюкзаке рисуют в воображении фантастические картины. Тихонько подхожу сзади к фургону, заглядываю в дверцу, вижу вдали в темноте заветный рюкзак с продуктами. Тихонечко, ползком влезаю в фургон, на коленях пробираюсь к рюкзаку, и в это время слышу, как водитель вышел из кабины и подходит к проему фургона. Пытаюсь выскочить из фургона, но у дверей плотная фигура мужчины в гражданском. На блокадника не похож, плечи широкие, лицо упитанное, одет хорошо.

— Так. И что ты тут делаешь? — спросил он.

Я стою в фургоне и сверху смотрю на него. Первая мысль — сейчас он меня забьет.

— Выходи.

Я спускаюсь вниз и оказываюсь лицом к лицу с водителем. Завязывается разговор. Он смотрит на меня, «доходягу» в шинели, и начинает расспрос. Чистосердечно рассказываю, как мы голодаем, как хочется кушать, но нет пищи ни у отца, ни в школе.

Он старше меня, в отцы еще не годится, но где-то около этого. Дрогнуло сердце шофера. Не стал он меня бить и не отправил в комендатуру. Только рассказал, что его семья тоже в блокадном Ленинграде голодает, а он едет с Ладожского озера и везет голодающей семье кое-что из продуктов.

Отпустил с миром, время уже позднее, добираться до отца не было смысла, и я вернулся в свою часть. Обошлось благополучно. Служба в школе продолжалась.

В связи с начавшейся «перестройкой» и развалом страны, я, к сожалению, прервал свое повествование о Великой Отечественной войне, участником которой был с первых дней и до Дня Победы. Время бежит быстро, из памяти исчезают многие воспоминания, и вот в новый 1997 год я решил возобновить свои записки, решил потихоньку все писать, а при случае и напечатать хотя бы в нескольких экземплярах. Если не получится издать книгу, хотя бы небольшим тиражом, пусть останутся записки многочисленным моим родственникам: внукам, правнукам, знакомым.

Итак, ЛВШРС — «Ленинградская военная школа по подготовке радиоспециалистов». Блокадная, холодная, жестокая зима 1941–1942 годов. Она оставила наиболее резкие неизгладимые рубцы у тех, кто находился в кольце блокады, в мрачном Ленинграде. Из всех тягот войны самым тяжелым было выжить в этот период.

Понять, что такое голод, а тем более описать это понятие трудно даже для человека, прочувствовавшего все это на собственной шкуре. Голова непрерывно занята мыслями о еде, продуктах и ничто другое вытеснить эти мысли не может. Учебные занятия в школе даже «занятиями» назвать нельзя. Кто мало-мальски держался на ногах, находился беспрестанно в караулах, на различных работах: то на уборке территории, то на расчистке рухнувших зданий и тому подобное. В классе на занятиях присутствовали единицы. «Морзянка» туго усваивалась на голодный желудок, и по сути декабрь 1941 и январь-февраль 1942 года учеба носила формальный характер. Мы не были готовы к отправке на фронт радистами.

Конечно, каждый курсант мечтал попасть на передовую. Ходили фантастические слухи о достатке в еде на передовой, и все мы мечтали туда отправиться. Однако шли дни, а мы все еще были в этой «тюрьме», голодали, мерзли, несли службу и чувствовали себя обреченными.

Однажды я поскользнулся, упал и сильно расшиб себе нос, поперек носа образовалась глубокая ранка и с нее полилась кровь. В подсознании я понимал, что потеря крови — смерти подобно. Приложив что-то к ранке, я добрался до своей постели, лег на койку в шинели, шапке и сапогах лицом кверху, дабы остановить кровотечение. Лежу спокойно, закрыл глаза и шепчу присказку «Остановись, кровотечение». В казарму кто-то зашел из нашей роты, приблизился ко мне, посмотрел на мой расшибленный нос.

— Что, умираешь Головко?!

От этой фразы у меня в теле все задрожало. Бешено заработала мысль — неужели в самом деле конец?! На моих глазах уже умерли многие мои сокурсники. Смерть наступала довольно просто: как только у курсанта начинался понос, считай — пришла смерть. Его отправляли в санчасть, которая располагалась в отдельном здании, выходящем в садик, что на улице Салтыкова-Щедрина. Через два-три дня приходило сообщение: умер.

Таким путем скончался мой товарищ и земляк Сергей. По моим подсчетам, из нашей роты в 140 штыков к весне 1942 года осталось менее сорока человек, а более сотни умерло от голода.

Несмотря на тяжелейшие жизненные условия, холод, голод и невзгоды, умирать не хотелось. Выжить во что бы то ни стало, — эта мысль никогда не покидала. Вот и сейчас, лежа на койке и глядя в высокий потолок, я берег силы и капли крови, дабы выжить. Успокоился, кровь запеклась на носу, я еще какое-то время полежал и потихоньку побрел в учебный класс, рана оказалась не опасной, нос зажил и худшего не произошло.

Чтобы читатель мог понять глубину голода 1941–1942 гг., я хочу описать еще один запомнившийся мне случай.

Когда рота назначалась в караул, начальником караула обычно был кто-нибудь из комсостава — лейтенант, старший лейтенант. Начальник караула размещался в отдельной комнатке, караул — в двух соседних. Одна смена находилась на постах, вторая — спала, третья — бодрствовала. Как-то я вышел в проходную комнату, смежную с комнатой начальника караула. Было темно, но сквозь щели в двери из комнаты начальника караула просачивались полоски света. Видимо, из любопытства я заглянул в одну из узеньких щелочек и увидел такую картину: лейтенант сидит за столом, перед ним тарелка, в ней нарезанные маленькие кусочки мяса правильной формы в виде кубиков, примерно в один сантиметр. Тут я должен пояснить. Хотя мы были в школе курсантами, но это была действующая Красная Армия, со всеми отсюда вытекающими порядками. Видимо, продовольствие в школу выдавалось в положенном по тем временам размере, в том числе и мясо. Другое дело, что норма была мизерной, и в столовой ЛВШРС мясо для курсантов нарезалось в виде крошечных кусочков.