Хотя я учился на двойки-тройки, был бузотером, из-за чего нередко вызывали в школу мать, но желание попасть в Ленинград было так велико, что я все-таки без двоек закончил семилетку, и довольно сносно подготовился к вступительным экзаменам в техникум. Почему в строительный? Да очень просто — мой отчим Пинчук Федор Моисеевич работал на торфозаводе «Гады» прорабом-строителем, все мы его уважали, и я решил продолжить его строительное дело.

Отец в Ленинграде жил весьма скромно, но зато питались они хорошо, по праздникам устраивали с друзьями пышные застолья, по выходным ездили в городские парки или в Петродворец, или Пушкин. Карельского перешейка тогда еще не было, горожане ездили отдыхать на юг и юго-запад города. Но мне помощь от отца была весьма скромной. Все время он побаивался Дуси, которая строго следила за его заработками и изымала все до копейки, давая отцу на обед и на папиросы. Иногда он выкраивал пятерку и скрытно передавал ее мне.

Однако хочется отметить, что ко мне и со стороны тети Дуси и отца было доброе отношение. Несмотря на бедность и трудности, они пытались как-то помочь мне освоиться в Ленинграде. Само собой установилось, что каждое воскресенье я приходил к ним. На скудной студенческой пище я изрядно тосковал по хорошей, домашней еде. Тетя Дуся и отец видимо это знали, поэтому в день прихода к ним кормили меня, как говорится, по-королевски. Я не помню деликатесов, но наедался я всегда отлично. Наваристый борщ или суп, калорийное мясное — второе, выпечка — все уминалось мною в приличных размерах. В такие дни я солидно пополнял скудное питание в общежитии и студенческой столовой.

С отцом и тетей Дусей мы часто ездили в ЦПКО, где для меня главным номером было угощение мороженым. После занятий в техникуме я тоже частенько бегал в «Пассаж», чтобы полакомиться пломбиром. Съедал как правило 2–3 порции: эти ленинградские пломбиры! Они и сегодня не изменились ни во вкусе, ни в размере. Я мог съесть и больше порций. Но сдерживающим фактором была нехватка денег: свои 100 рублей распределить на все месячные расходы было непросто.

На втором курсе я уже получал стипендию, около 60 рублей в месяц, но дела у матери складывались весьма печально: арестовали моего отчима, родилась дочь Валя, сгорел поселок торфозавода, и всей нашей семье пришлось вернуться в Белоруссию, где не было ни кола, ни двора. Пятеро детей на руках— тяжкая доля женщины, но она все-таки выкраивала мне 40 рублей и посылала в Ленинград.

Эти деньги матери и стипендия, а в общей сложности те же 100 рублей, позволяли жить в общежитии и учиться в техникуме.

Это теперь я скрупулезно подсчитываю свои студенческие доходы и расходы, а тогда деньги тратились легко: есть — хорошо, нет — перебьемся. Жили весело, без забот и великих планов. Девочки на перерывах обучали нас, парией, современным танцам. Постигали мы это немудреное занятие трудно, но прилежность и настойчивость давали результаты. Усвоив азы и основы танцев, на вечерах в техникуме, да и часто и общежитии, без удержу отплясывали фокстроты и танго.

Вообще-то я должен признаться, что танцы заняли в моей жизни очень важное место. Они стали страстью, которая меня не покидала.

В нашем техникуме подобрался очень хороший и интересный коллектив преподавателей. Я и сегодня с теплым чувством вспоминаю преподавателя литературы Василия Васильевича Шилова. Как он увлекал студентов литературными образами, рассказами о писателях! Он был самым любимым учителем у студентов. Мы часто ходили с ним по городу, слушали его рассказы о литературной жизни Петрограда — Ленинграда. Возле гостиницы «Англетер» Василий Васильевич долго и подробно рассказывал о Есенине. Поэт до войны был не в почете, находился на полулегальном положении. Книг Есенина не было ни в библиотеке, ни в магазинах. Его стихи мы переписывали в свои тетрадки, а отдельные строки иногда вставляли в свои записки-письма девушкам. Поэтому рассказы Шилова о Есенине для нас имели особый смысл. Мы даже несколько беспокоились за судьбу Василия Васильевича, не говоря уже о его репутации у начальства. Времена были тревожные, еще чувствовались 37–38 гг., да и в 39-ом были случаи незаметного исчезновения студентов. У нас на курсе, например, исчезла девочка, ее считали немного «чокнутой», говорила иногда крамольные вольности и с сарказмом отзывалась о жизни. Ходили слухи об аресте ее органами КГБ.

Однажды Шилов обронил фразу, что Есенин не повесился, а его убили. Мы эту реплику тогда пропустили мимо ушей. Но в первые дни войны у входа в техникум я встретил Шилова в военной форме со шпалой в петлицах. По возрасту он тогда не подлежал призыву, и я спросил его:

— Василий Васильевич, вас уже призвали?

— Да нет, я добровольцем иду на фронт, — ответил он, — у меня с немцами свои счеты, я ведь их знаю еще с первой.

Это меня удивило! Шилов никогда не отличался ура-патриотизмом, а тут вдруг добровольцем…

В разговоре мы незаметно прошли улицу Герцена и вышли на Невский. Тут мне вспомнились его слова об убийстве Есенина, и я не удержался, спросил его:

— Василий Васильевич, вы уверены, что Есенин был убит?

Он помолчал, затем поведал мне историю, которую я не забыл до сих пор.

Из рассказа учителя запомнилось следующее. Шилов был знаком с Есениным, не могу сказать о степени этого знакомства. Поздно вечером, перед той роковой ночью, Шилов пришел в «Англетер» для встречи с Есениным. Подходя к номеру, где жил поэт, он вдруг увидел, что из него вышли двое мужчин, один из них прикрыл дверь, вставил ключ и закрыл ее на замок. Шилов решил, что Есенина в номере нет. Когда те двое удалились, он для верности постучал в дверь к Есенину. Никто не ответил, и он вышел на улицу. Там увидел он тех двоих, что побывали в номере поэта. Они уселись в стоявший напротив гостиницы автомобиль и уехали. А утром, когда Шилов подошел к «Англетеру», вдруг узнал о самоубийстве Есенина в прошедшую ночь. Из этого Василий Васильевич заключил, что Есенина убили те двое мужчин, которые накануне закрыли на ключ его номер.

Когда я прочитал, что ведутся поиски фактов об убийстве Есенина, то написал о Шилове одному исследователю. Очевидно, он как-то использует этот рассказ. Но дело в том, что Шилов вскоре после начала войны погиб на фронте, а мои попытки найти его родственников не увенчались успехом.

Еще одним любимцем студентов был преподаватель архитектуры Осип Осипович Осипов. Неправда ли, любопытное сочетание? Лысый, без единой волосинки, долговязый, немного согнувшийся, в белом костюме с белой, чистой рубашкой — таким запомнился мне Осипов. Рассказчик он был удивительный. Выводил группу на улицу, выстраивал студентов возле очередного памятника архитектуры и вел свой увлекательный разговор об архитектуре, истории, культуре. Думаю, что этот человек много дал неотесанным, приехавшим в основном из провинции юношам, привил им любовь к архитектуре, строительству, к городу на Неве.

Я и сейчас, иногда, подхожу к зданию, и как учил Осипов, внимательно рассматриваю и вслушиваюсь: какие чувства это здание вызывает? Если оно действительно построено со вкусом, на душе ощущение благодати, успокоения, сразу меняется к лучшему настроение. Думаешь: «Что твоя жизнь по сравнению с вечностью?»

Зайди, дорогой читатель, в Петропавловскую крепость, стань где-нибудь в укромном уголке и обозри стройные здания крепости. Убедишься, как они успокоительно действуют на тебя. Вот только к великому сожалению, Шемякин внес диссонанс в спокойствие Петропавловской крепости, подсунув нам издевательскую бронзовую фигуру Петра 1-го. Чувствовать архитектуру зданий — великое открытие, и это открытие помог приобрести дорогой для меня преподаватель Осипов.

А какие великолепные были у нас преподаватели физики, химии, строительного производства, сопромата и других дисциплин. Считаю, мне выпала удача общаться с ними и учиться у них!

Отмечать революционные праздники для нас, студентов, было истинным счастьем. Задолго до 1-го Мая без всякого принуждения готовились к нему. В драматическом кружке художественной самодеятельности репетировали пьесу. Хор готовил советские песни. Художники писали плакаты, лозунги, вырезали из разной цветной бумаги лепестки для цветов.