Предложив сесть, Леонардо снимает пиджак и вешает его на спинку стула. Фиалковая рубашка из мягкого гладкого хлопка прекрасно сидит на хорошо сложенном теле. Расстегнуты две пуговицы — не слишком много и не слишком мало. Он достает бутылку белого вина из холодильника, стоящего в углу комнаты.

— Должен сказать, меня восхитила серия ваших эротических автопортретов, сделанных на канале в Венеции, — говорит он, разливая вино.

Валентина застывает в изумлении. А этот синьор Соррентино, как видно, привык брать быка за рога. Она представляет себе, как он рассматривает фото ее незащищенного тела. У нее появляется ощущение, что он видел ее всю, хоть она и знает, что этого не могло быть.

— Где вы их увидели? — спрашивает она. — Они нигде не публиковались и не выставлялись. Даже в Интернете.

— Простите, но мы, кажется, условились, что я не буду вам этого говорить, Валентина.

— Это Стефано Линарди? Он сделал вам копию с моей флэшки? — не отступает Валентина. Она понимает, что слишком настойчива, возможно, груба, но ей всегда претили светские любезности. Леонардо в ответ только приподнимает бровь.

— Он сказал, что это порно, а не искусство, — сообщает она.

— На мой взгляд, это ни то, ни другое, — говорит Леонардо. — Я бы назвал это эротическим повествованием. Вы своими образами ведете эротический рассказ.

Он замолкает, чтобы отпить вина.

— Знаете, я и в ваших модных фотографиях замечал это ваше умение выстраивать сцену. Поэтому и хотел, чтобы вы занялись нашим проектом. Здесь очень важно подобрать правильные оттенки.

— Но зачем вам вообще понадобились фотографии?

— По правде говоря, это была не моя идея, — признается Леонардо. — На меня вышел некто, желающий сохранить анонимность. Этот человек хочет издать книгу эротических и художественных фотографий на тему садомазохизма. Есть также возможность организовать выставку.

«Что в садомазохизме может быть художественного?» — проносится в голове Валентины.

Правильно расценив ее молчание, Леонардо говорит:

— Уверяю вас, Валентина, садомазохизм может быть красивым и привлекательным.

— Я таким никогда не занималась, — признается Валентина, стараясь не выдать смущения.

— Именно поэтому я и обратился к вам. Вы — объективный наблюдатель. По крайней мере я надеюсь, что объективный. Если считаете садомазохизм, э-э-э, нездоровым извращением, я думаю, нам не стоит начинать это сотрудничество. Ради вашего же блага.

Валентина задумывается. Делает глоток вина, глядя на Леонардо из-под опущенных ресниц. Он — само благообразие. Невольно приходит мысль: «А когда Леонардо занимается этим, он господин или раб?» Как-то невозможно представить, чтобы он делал что-то слишком жестокое. Как и в случае со старыми негативами Тео, ее охватывает неодолимое любопытство. Она понимает, что не сможет отказаться.

— Нет, конечно же, я не считаю это нездоровым. Если честно, я сгораю от любопытства, — признается она.

Леонардо снова улыбается. У него широкая, ослепительная улыбка. Валентина не может ответить ему тем же, и ей кажется, что со стороны она теперь и вовсе выглядит угрюмой как сыч. Он наклоняет голову набок, удивленно глядя на ее кислое выражение, и улыбка постепенно сходит с его лица.

— Что ж, хорошо, — говорит он, вставая и снова переходя на формальный тон. — Позвольте сперва показать вам наше заведение, чтобы вы могли начать генерировать идеи. Вам предоставляется полная свобода. Большинство наших клиентов согласны, чтобы их фотографировали, так что можете наблюдать, слушать и просто фиксировать, что происходит, а можете моделировать собственные сцены, если хотите. — Он замолкает и снова улыбается, на сей раз лукаво. — Вам это может понравиться.

Валентина все так же не отвечает на улыбку Леонардо.

— Может быть, — холодно произносит она, но чувствует, что под кожаной курткой ее охватывает жар. Моделировать собственные сцены? Идея кажется ей соблазнительно эротичной. Можно будет в эти чувственные декорации привнести свою страсть к деталям и театральности. От открывающихся возможностей кружится голова.

— Помните, Валентина, — продолжает Леонардо, — я не хочу порнографии. Это может сделать любой человек с улицы. Мне нужно искусство. Поэтому мы выбрали вас. Нам необходим эротизм.

— Я понимаю, — говорит Валентина, выходит с Леонардо из комнаты и следует за ним дальше по черному мраморному коридору. Он ведет ее к началу лестницы, тоже из черного мрамора, и поворачивается к ней.

— Сейчас здесь никого нет, — поясняет он. — Еще слишком рано, но я покажу вам одну из комнат, которые используют наши клиенты. Если вы готовы, конечно.

Она кивает и спускается с ним по лестнице. Свет с каждым шагом тускнеет, и по ее спине пробегает холодок. Она ненавидит темные, закрытые помещения. Лестница выходит в небольшой овальный коридор с тремя дверьми. Единственная лампа наполняет пространство мутным светом.

— Итак, Валентина, — Леонардо указывает по очереди на двери, — эти двери ведут к, так сказать, разным уровням опытности. За деревянной находится комната, в которой больше удовольствия, чем боли. За кожаной — больше боли, чем удовольствия.

Валентина нервно проглатывает ком в горле. В чем разница? Боль какой силы позволяет испытывать удовольствие?

— А это, — он подходит к двери из полированной стали, мерцающей в полутемном коридоре, — это Темная Комната. — Он прижимает к двери ладонь, оборачивается и торжествующе глядит на Валентину. Она сразу понимает: он — господин, в этом нет никаких сомнений.

Она отводит взгляд от Леонардо и смотрит на металлическую дверь.

— Что происходит в Темной Комнате? — произносит она тихо, почти шепотом.

Леонардо делает шаг в ее сторону. Он так близко, что ей в нос бьет запах его «Армани».

— В Темной Комнате царит страх, Валентина, потому что, как следует из ее названия, там темно. Там вы не увидите ничего, даже собственных рук.

— Тогда зачем туда заходить? — Голос ее становится еще тише.

В глазах Леонардо загораются хищные огоньки.

— Именно затем, что, благодаря страху, можно испытать такие сексуальные ощущения, которых другим способом не достичь.

Валентина не шевелится. Она понимает, этот человек ждет, что она как-то отреагирует, рассмеется, например, или вскрикнет. Или даже убежит по лестнице. Но она этого не сделает.

— Понятно, — невозмутимо говорит она. — Но, я полагаю, мне эта комната не пригодится, раз там так темно. Я не могу фотографировать в темноте.

Леонардо кивает, губы его растягиваются в ленивой улыбке.

— Совершенно верно. Вам незачем заходить в Темную Комнату… Если, конечно, вы сами не хотите…

Валентина перебивает его:

— Не могли бы вы показать мне остальные комнаты? Боюсь, что у меня не так много времени.

Улыбка Леонардо становится шире. Он знает: она лжет. Он уже ее раскусил. Она боится Темной Комнаты.

— Хорошо, — говорит он и идет открывать деревянную дверь. — Эту комнату мы называем Атлантида. Надеюсь, когда увидите все сами, вы поймете, почему именно так.

Валентина задерживается на пороге. Она смотрит на руку Леонардо, на его пальцы с хорошим маникюром, медленно поворачивающие ручку. Сердце колотится так, что, похоже, еще немного и оно выпрыгнет из груди. Ей кажется: если сейчас она войдет в эту комнату, жизнь уже не будет такой, как прежде. Это ее личный выбор, она не советуется с любовником, но, делая шаг вперед, слышит мягкий американский выговор Тео: «Умничка! Вот это моя неустрашимая Валентина».

Стук в дверь. Белль осматривает себя в зеркало. Расправляет платье, руки мягко скользят по черному шелку. Это один из нарядов горничной, которые Белль перешила для себя. Ей нравится шить, сидя на маленьком балкончике под венецианским солнцем и слушая, как сосед играет Баха на клавесине. Дома ей не разрешается заниматься подобной работой, но она любит рукодельничать и с огромным удовольствием приспособила платье Пины для нужд своего клиента. Короткое черное платьице едва прикрывает ягодицы и доходит как раз до линии чулок, которые, разумеется, украшены белыми кружевными подвязками. Поверх платья надет накрахмаленный белый фартук, а коротко остриженные черные волосы венчает белый чепец. Русский снова стучится. «О, сегодня он нетерпелив», — думает Белль, берет веничек для пыли и идет открывать.