Да, я его вспомнил. Я все вспомнил!

В войну котельная нашего дома не работала. Ее оборудование вышло из строя и восстановлению не подлежало. После войны дом планировали подключить к центральному отоплению. А пока его жильцы дрова для буржуек добывали где можно и где нельзя, в крайнем случае покупали на рынке. Но основной запас дров делался в период ледохода на Москве-реке.

Весна 1947 года. По реке вместе со льдом течение несет целые плоты. Кто имеет багры да лодки, подтягивает к берегу бревна десятками. А я вместе с мамой за все утро вылавливаю только три. Маму такое положение дел не устраивает. Раздевшись, она входит в ледяную воду. Знакомые и незнакомые люди, видя это, просят ее выйти на берег, кричат, ругаются. Ничего на нее не действует.

Мама вытаскивает на берег очередное бревно и, задыхаясь от напряжения, говорит:

— Сынок, ты здесь сиди и охраняй, а я буду поднимать лесины наверх.

Отдышавшись и одевшись, она взваливает бревно на плечо и, все больше и больше пригибаясь к земле, карабкается в гору. Этого я выдержать не могу. Мне почти девять лет, и я уже кое-что соображаю. Берег крутой, высота не меньше пяти метров. Зимой я с этой крутизны на лыжах лечу — дух захватывает. Я тоже хватаюсь за бревно, но поднимаю только один его конец, и то лишь до колен. От бессильной злобы я аж рычу.

— В тебе, возгорь, волк сидит! — обращается ко мне мужчина в ватнике, накинутом на солдатскую гимнастерку, и черных брюках, заправленных в сапоги. — Мать, что ли, бревно тащит?

— Мать! — отвечаю я.

— А как звать? — спрашивает незнакомец.

— Кого? — переспрашиваю я.

— И тебя, и мать, — уточняет он.

— Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? — любопытствую я.

— Познакомиться хочу, — смеется мужчина. — А отца звать Василий Максимович, так?

— Так, — машинально отвечаю я.

— А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? — вновь интересуется незнакомец.

— В командировке он, — отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!

— Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! — восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. — Ты что, волчонок, очумел?!

— Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! — ору я.

— Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! — восклицает он без всякой злобы. — С сего дня ты Волк.[1] Это — кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я — Иван. — Он хлопает меня по плечу. — Я, Иван Борисович Кречетов. — И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.

Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.

И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.

Мать взмахом руки подзывает меня к себе.

— Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, — с радостью объявляет она.

Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. «И откуда они их взяли?» — думал я тогда…

Все это проносится в моей памяти за секунду.

Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.

— Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил — быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! — Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. — Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! — Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. — Ты, Волк, не один, а я совсем один, — чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. — Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.

Мне страшно. Я знаю, чем кончаются такие толковища, а Иван Борисович все больше распаляется. Он уже кричит:

— Твой отец определил мою судьбу, а я — твою! Ты — почище меня! — И вдруг переходит на шепот: — Ты воровскую академию закончил! Отец после твоей смерти будет тобой гордиться, — иезуитски улыбается он.

Я держусь все время начеку. В миг, когда у Кречетова из рукава пальто выскакивает лезвие ножа, я молниеносно складываюсь и качусь с обрыва.

Я уже скачу по грязным льдинам, когда раздаются два выстрела подряд. Падая плашмя на лед, я выдергиваю из-за пояса свой браунинг системы Коровина. Иметь такой браунинг считается шиком. Я имею такой. Тщательно прицелившись в Ивана Борисовича, я стреляю и, вскочив, бегу, перепрыгивая со льдины на льдину. Берег уже совсем близко, но я оказываюсь в воде из-за неудачного прыжка. Браунинг, скользнув по льду, булькает в воду.

На противоположном берегу никого не видно. Обдирая пальцы в кровь, я пытаюсь вползти на льдину, но безуспешно. Меня тянут вниз зимнее пальто и сапоги. Сбросить их — нет сил. Я уже не чувствую своих пальцев. Застывает не только тело, застывают глаза, сам мозг. Все реальное исчезает — оба берега реки, деревья на них, грязные льдины, все делается прозрачным…

Вдруг появляется огромный огненный шар. Он вращается. Пламя, оставляемое им, свивается в бесконечную спираль. Приближаясь ко мне, шар становится все меньше и меньше и вдруг впивается мне в лоб между бровями. Я выливаюсь в пламя. Я во вселенной. Я сам — вселенная. Вращаясь, я раскидываю огонь, рассыпаю искры, и они свиваются за мной в бесконечную спираль. Я лечу все быстрее и быстрее. Все вокруг меня ускоряется и ускоряется, пока в конце концов не сливается в серое марево. Это длится очень долго, а может, и коротко…

Свет ослепляет меня. Я глубоко вздыхаю, прищуриваюсь и открываю глаза. Прямо надо мной склонилась веснушчатая рыжеволосая девушка.

— Неплохо! — произносит она, улыбаясь. Стоящий за ней высокий парень в телогрейке тоже улыбается и говорит быстро-быстро:

— Ты еще тот типчик! Как стрельнул по тем, что на кладбище, и в воду. Милиции, солдат набежало, что на том, что на этом берегу, а тебя и не заметили. И как ты подо льдинами до берега доплыл? Типчик ты! Мы когда тебя приметили, думали, мертвый, а когда посмотрели — живой. Пистолет твой искали, — не нашли.

— Не было пистолета. Мне пора. Спасибо, — говорю я. И вдруг ощущаю, что лежу под одеялом совершенно голый, а на голове у меня женский шерстяной платок.

— Ой, хлопчик! — волнуется рыжая. — Одежу твою я сушить у печки развесила. Мы тебя водкой растерли. А пистолета у тебя точно не было. Лежи, пока одежа высохнет.

— Нет, мне пора, — твердо отвечаю я и сажусь спиной к стене.

— Ну, гляди, коли так, — соглашается девушка и подает мне почти мокрую одежду.

Я одеваюсь, благодарю своих спасителей и ухожу. Все, кого я встречаю по дороге домой, спешат по своим делам и не обращают на меня никакого внимания. Даже на родной Можайке, где народу полно, мной никто не интересуется. Я сворачиваю в свой двор и подхожу к подъезду. Левой рукой, чтобы, если потребуется, врезать правой, резко распахиваю дверь и бегу на свой третий этаж. Войдя в квартиру, я закрываю дверь на засов и облегченно вздыхаю. Это еще не все, но худшая часть, где я подвергался максимальному риску, осталась позади!