У этой-то заимки пограничники и спешились. Бросив на произвол судьбы коней, они вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями, оставив небольшие амбразуры.

— Мы должны задержать банду, — сказал старшина Сидоров. — По дороге через Сары-Бай и через ущелье взять нашу заставу в лоб басмачам будет трудно — застава там неплохо защищена, а с тыла, с перевала…

Отлично понимали значение заимки и басмачи. Не рискнув сунуться под пули укрывшихся в маленькой крепости пограничников, они дожидались наступления ночи. А ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.

В заимке никто не спал. Огня не зажигали, сидели в темноте, по очереди дежуря у окон.

— Ползут! — доложил прильнувший к амбразуре Николай Жуков.

— Стрелять только наверняка! — приказал старшина. — Ватник и Бердников, за мной!

Ночью из заимки можно проглядеть врагов, и Сидоров решил устроить заслон на тропе.

Иван Ватник и Яков Бердников выбрались вслед за старшиной из домика и залегли за камнями.

Где-то в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, отраженный многоголосым эхом, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей, не вскрикнув, ткнулся лицом в камни и замер; второй вскочил и, не успев сделать шага, свалился в пропасть. Бердников стрелял не хуже старшины. Тотчас басмачи, при- таившиеся за скалами, открыли беспорядочный огонь.

В эту ночь они трижды пытались прокрасться к заимке, чтобы окружить ее, но безуспешно.

Под утро, когда Сидоров, Бердников и Ватник вернулись в домик, раздался негромкий стук в дверь.

— Откройте… Свои…

Сидоров приотворил дверь. В заимку вполз молодой киргиз, на спине у него лежал пограничник Владимир Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Охапкин упал в глубокий снег на дне пропасти, и это спасло его…

— Я видел, как басмач его кидал, — рассказал киргиз. — Мой комсомолец. Мой зовут Джурабаев Асылбек. Меня отец посылал. Я сын Сулеймана, чабана Сулеймана Джурабаева.

Охапкину перевязали раны, напоили его водой.

— Куприн попал в засаду… — едва слышно прошептал он.

В старой конюшне, куда втолкнули связанных по рукам и ногам пограничников, была темень, хоть глаз выколи. На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.

— Сомов, как ты? — шепотом позвал Куприн.

— Цел я, товарищ командир, черепок малость повредили.

— И я цел, — отозвался Багиров.

Повернувшись, Куприн почувствовал плечом что-то мягкое. Вскоре, освоившись в темноте, он разглядел неподвижно лежащего человека.

— Товарищ, товарищ, откуда ты?..

Человек пошевелился, но ничего не ответил.

После полудня двери растворились, с улицы ворвалось солнце, и, прищурившись m яркого света, Куприн увидел, что рядом лежит председатель кишлачного Совета Рехимбай. Во рту у него торчал клял.

В конюшню вошел человек с черной бородкой клинышком и отекшими веками; следом за ним два басмача втащили обессилевшего, окровавленного старика. Лицо старика было изуродовано, на губах пузырилась алая пена. Куприн вздрогнул: это же чабан Сулейман!..

Бросив чабана на пол, басмачи подошли к Куприну. Пнув его в бок, один из них сказал на ломаном русском языке:

— Твоя принимает веру Магомета? Мангитбаев честь предлагает.

— Думай, пожалуйста, до второго восхода солнца. Ничего не придумаешь — уши отрежем, нос отрежем, снова думаешь, — с издевкой добавил человек с отекшими веками.

Куприн промолчал. Басмачи заткнули пленным рты вонючей свалявшейся бараньей шерстью и, громко пересмеиваясь, ушли. На дверях снова звякнул замок.

Минули день, вечер, холодная ночь. Наутро опять приходили басмачи. Сказав Куприну: «Долго думаешь, плохо будет!» — один из них рывком вытащил изо рта Куприна клок шерсти, поднес к губам пиалу, наполненную прозрачной водой. Куприн отвернулся.

— Ой, скажи пожалуйста, какой бай! — Басмач зло заткнул Куприну рот и протянул пиалу Сомову.

Сомов жадно прильнул к пиале, глотнул и тотчас выплюнул: вода была соленая. Басмачи захохотали, довольно хлопая себя по бокам.

Наступила вторая ночь. Куприн сознавал, что некому прийти им на выручку, и в бессильной ярости скрипел зубами. «Неужто так и погибнем здесь?.. Что сейчас на посту Сидорова? И на заставе? Может быть, на них уже напали басмачи?»

Слева кто-то перекатывался с боку на бок. Кто? Спросить невозможно: вонючая шерсть слиплась во рту, шерстинки попали в горло. Напрягая силы, выгнув шею, Куприн чихнул. Кляп вылетел, как пробка из бутылки. Потихоньку откашливаясь — не дай бог, чтобы услышали часовые, — Куприн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу.

— Я, это я… — послышался сдержанный шепот.

— Багиров? — узнал Куприн по голосу.

— Я самый, товарищ командир, — подтвердил пограничник и, торопливо нащупывая узел, развязал стягивающие Куприна веревки.

— Это ты катался? — разминая затекшие руки, прошептал Куприн.

— Я… Со вчерашнего вечера катаюсь, еле-еле распутался. Хорошо, что бандюки ко мне не подошли.

Вдвоем они быстро развязали Сомова и Рехим-бая. Теперь нужно освободить старика Сулеймана. Куприн пошарил вокруг и наткнулся на скрюченные холодные пальцы чабана…

Обследовав все закоулки тюрьмы, пограничники решили попытаться сделать подкоп в дальнем от дверей углу. Они вооружились найденным в куче мусора кетменем, пряжками от ремней и с ожесточением начали долбить закаменевший глиняный пол.

Восемь суток Сидоров командовал крошечным гарнизоном, отбивая ночные атаки басмачей и не пропуская банду к заставе.

Рассказ Охапкина о захвате кишлака Сары-Бай не оставлял сомнений: басмачи попытаются окружить заставу. Ясно, что Воробьев не может прийти на выручку. Однако Сидоров не сомневался, что вот-вот прибудет подмога из Оша. Смог же Ватник проскочить к Ишик-Арту и обратно. Наверняка и гонец заставы доберется до Алай-Гульчи, до комендатуры…

Обнаруженный в заимке небольшой запас сухарей, рассчитанный на двух-трех бойцов, был съеден.

Каждое утро Сидоров выдавал товарищам по половине сухаря. Сам он, как и все остальные, исключая Ивана Ватника, немедля сгрызал кусочек окаменевшего хлеба. А Ватник умудрялся дробить свою порцию на три и во время ужина делился крошками с раненым Охапкиным или Бердниковым. А оттуда, где расположились басмачи, ветер доносил запахи жареной баранины.

Мучимый ранами Владимир Охапкин и больной, в жару Яков Бердников — он болел ангиной — лежали на скамьях. Ослабевшие от голода Валерий Свищевский, Иосиф Шаган, Николай Жуков и Асылбек Джурабаев— вповалку на земляном полу. Андрей Сидоров с Иваном Ватником — они чувствовали себя лучше других — посменно дежурили у амбразур.

Басмачи атаковывали заимку лишь по ночам, но наблюдать за ними нужно было круглые сутки.

За восемь дней в часы затишья обо всем уже было переговорено. Зимой на посту Кашка-Су они почти никогда не находились все вместе, разве что случайно, в снежные бури, когда неистовый горный ветер не давал возможности выйти из поста наружу. В другое же время жизнь их, суровая, трудная жизнь стражей границы, протекала так же, как на любой пограничной заставе: кто- то был в служебном наряде, кто-то отдыхал, или читал учебник политграмоты, или чинил обмундирование; глядя сквозь окно на заснеженные хребты, видел родной завод, родную деревню, слышал песнь матери, невнятное бормотание бабки, отбивающей перед иконой земные поклоны, задорную комсомольскую песню «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…».

Здесь же, в высокогорной заимке, осажденной басмачами, пограничники были все вместе и, продремав пару часов после тревожной ночи, не могли молчать. Каждый не таясь поведал историю своей недолгой жизни, вспоминал родных и любимых.

— Когда я окончил фабзавуч и сдал норму на слесаря третьего разряда, — рассказывал Сидоров, — отец созвал гостей, своих старых дружков по цеху, и при всех подарил мне кронциркуль. Он с этим кронциркулем работал, когда на нашем заводе делали бронепоезд «Смерть капиталу!». Отец на том бронепоезде с Колчаком воевал…

— А моего батьку кулаки убили, на вилы подняли, — отозвался Коля Жуков. — Батька в нашем селе председателем комбеда был…

— Я инженером стану по электрической части, — мечтал Яша Бердников. — Не верите? Честное комсомольское! Отслужу действительную — и на рабфак.