Я очень удивился, когда обыскивавший нарушителя боец доложил, что у задержанного, кроме помятой пачки папирос, спичек и носового платка, ничего с собой не оказалось.

Налегке разведчик вряд ли пустился бы в столь рискованное плавание, как переход границы в такой глухой местности. При нем должны быть карта, компас, документы и оружие. Мои ребята вывернули ему все карманы, но ничего не нашли. А это настораживало. Одно из двух: или этот фрукт успел передать документы своему спутнику, с которым он должен был встретиться в условленном месте, или же они должны были находиться где-то здесь. Он мог спрятать документы в лесу, но это было менее вероятно.

— Оружие куда дел? — подходя вплотную к нарушителю, спросил я.

— У меня не было никакого оружия.

— Документы?

— Там оставил, — мотнув в сторону границы головой, нагло ответил он.

Это уж было слишком. Его развязный тон, по которому даже неискушенный в нашем деле человек сразу мог определить бывшего царского офицера, передернул меня.

— Гражданин, прошу вас дурака не валять, а отвечать по существу. Оружие, документы куда девали?

— Вы, господин лейтенант, так, кажется, теперь вас величают, сначала научились бы вести себя в обществе приличных людей, а не оскорблять меня. Люди повыше вас чином меня господином называли. Капитан Курмаков, русский офицер и георгиевский кавалер, — качнувшись вперед, представился он и по привычке для чего-то щелкнул каблуками грубых охотничьих сапог. Приказав бойцам хорошенько осмотреть яму, я мельком взглянул на задержанного, желая узнать, какое впечатление произвело на разведчика мое распоряжение.

Капитан оставался невозмутимым. Он стоял, немного наклонив голову и делая вид, будто с интересом рассматривает сваленную бурей огромную старую сосну. Он с таким интересом рассматривал эту сосну, что со стороны могло показаться, будто этот человек впервые за свою жизнь видит деревья. Но я не придал этому никакого значения. Играет человек. Ну и пусть себе на здоровье играет. Но когда ребята, раскидав мох и листья, стали разрывать искусно заделанную нору под нависшим над ямой пнем, нервные пятна выступили на его лице.

В норе мы нашли два пистолета, бинокль, светящийся компас, парусиновую сумку телефониста, в которой, кроме набора инструментов, лежало восемь пачек новеньких сторублевых билетов, три пакета с каким-то порошком, подержанный советский паспорт, профсоюзная книжка, диплом об окончании Петербургского горного института, пятьсот граммов колбасы, две пачки папирос «Беломорканал» фабрики Урицкого, безопасная бритва и сапожная щетка.

Я надеялся, что на этот раз мнимое спокойствие изменит ему, но он остался верен себе. С безразличным видом смотрел он, как потрошили его сумку, и ни единым движением не выдал своего волнения.

Сложив в сумку деньги, бинокль и компас, я начал потихоньку разрывать папиросы.

— Господин лейтенант, — угрюмо буркнул нарушитель, — прошу оставить мне папиросы.

Я протянул ему свой портсигар. Не глядя на меня, он торопливо взял две папироски.

— Можете взять и больше.

— Покорнейше благодарю. Мне пока хватит и этих, — скороговоркой ответил он, торопливо закуривая.

Отправив капитана под надежным конвоем на заставу, я с двумя конными направился к болоту на поиски дружка офицера. Туда уже раньше ушли бойцы с собакой.

Осторожно пробираясь по восточной окраине бора, мы внимательно осмотрели все низины и балки, каждый куст. Временами мы останавливали лошадей и, задерживая дыхание, прислушивались к мягким перезвонам леса, ожидая условленного сигнала. Но лес был тих, спокоен.

Так, в молчании, воюя с колкими ветками, больно хлеставшими нас по лицу, мы проехали несколько километров. Посланные вперед проводники все еще не давали о себе знать. И тут беспокойство охватило меня. Что бы все это означало? Неужели Фатьма сбилась со следа?

Глухой выстрел расколол спокойную тишину леса. Я остановил коня. Послышалось еще несколько беспорядочных выстрелов. Стреляли со стороны болота. Но кто стрелял? Определив направление, я дал шпоры коню и галопом помчался на выстрелы.

Через несколько минут быстрой езды мы выскочили на подернутую зеленым мхом вязкую равнину, усеянную чахлыми, на редкость уродливыми деревцами.

В сорока шагах я увидел серое продолговатое пятно. Около усеянной брусничником кочки лежала заставская собака Фатьма с оборванным тонким поводком на ошейнике.

Собака лежала с прикушенным бледно-синим языком и судорожно подергивала задними лапами, словно отталкивая кого-то. Рой назойливых лесных мух, жужжа, вился над собакой.

Невдалеке от Фатьмы, вместе с оторванным рукавом пиджака, валялась искусственная рука. Обтянутая черной, в нескольких местах порванной лоснящейся кожей, она лежала, скрючив металлические, блестящие пальцы, — как свидетельство происшедшей несколько минут назад жестокой схватки.

Я наклонился над собакой и заглянул в ее открытые, с нависшими косматыми бровями, круглые, расширенные глаза. Из развороченного пулей рта на траву сочилась кровь, похожая по цвету на перезревшую бруснику.

Я отогнал от собаки мух и ласково погладил ее. Собака даже не пошевелилась. Лишь зрачки ее широко открытых черных глаз чуть дрогнули. Давала ли Фатьма знать, что слышит меня, или все это мне только так показалось — не знаю.

Я вынул наган и выстрелил в голову собаки. От волнения я никак не мог засунуть револьвер обратно в кобуру.

— Товарищ начальник, где будем искать безрукого?

— В болоте, — не глядя на бойцов, глухо ответил я и вскочил на коня.

Скоро мы были на окраине болота. Укрывшись за кочками и пнями, бойцы лежали молча, на почтительном расстоянии друг од друга, выставив в сторону унылого болота винтовки. Я окликнул их, и в тот же самый момент две пули с жалобным писком прострекотали мимо меня. Стреляли из болота. Я пригнулся и, сделав сопровождавшим меня бойцам знак, направил коня в лес.

В бору мы спешились, поставили в балке коней и, перебегая от дерева к дереву, вернулись к залегшим около болота бойцам. Ползком я добрался до толстой старой березы и, укрывшись за ее широким, надежным стволом, оглядел раскинувшееся на многие километры, поросшее осокой, гоноболем, мхом топкое болото.

В двухстах шагах от берега, увязая по пояс в болотной жиже, стоял одетый в пиджак плотный однорукий человек. В левой руке он держал револьвер и зорко следил за курчавым кустарником, где укрылись бойцы.

Окатовское болото славилось обилием трясин, бездонных колодцев, промоин, в одну из которых и попал разведчик. Находясь по пояс в воде, он не мог податься ни назад, ни вперед, каждое лишнее движение могло лишь приблизить его конец. Он знал это и, высматривая пограничников, хотел как можно дороже продать свою жизнь.

Но это меньше всего устраивало нас.

Со смертью разведчика круг замыкался. Важно, очень важно не пустить врага на советскую землю, но еще важнее поймать его целым и невредимым, чтобы узнать, зачем он шел в Советский Союз, с какими целями и заданиями, к кому шел. Ну, а затем, само собой разумеется, всегда хочется знать, с какой разведкой имеешь дело. С фашистской Германией, как вам известно, мы не граничим, а больше половины пойманных шпионов оказались оттуда.

Не-е-ет, безрукого никак нельзя было отдавать на съедение болотным червям. Во что бы то ни стало его нужно было «спасти». Но как это сделать, если даже зайцы, и те норовят обойти окатовскую заводиловку. Между прочим в этом самом болоте я застрял и со своей уткой.

Спасти безрукого можно было только, проложив к нему из сучьев и хвороста зыбкую дорожку. Но для этого нужны были топоры. Я позвал молодого бойца заставы Мамлея и приказал ему добраться до оврага, где находились лошади, и мчаться что есть духу в ближайший колхоз за людьми.

Мамлей проворно козырнул и побежал к лесу. Вслед ему раздались два выстрела. Мамлей кувырнулся на землю и, сердито взглянув на застрявшего в болоте безрукого, собрался стрелять.

— Не сметь, Мамлей! Не сметь! — погрозил я бойцу.

Мамлей с недовольным видом опустил винтовку и пополз в лес. Он полз и сердито оглядывался, чем здорово рассмешил нас. Мамлей был молодой боец, недавно прибывший на заставу, и многое из того, что было понятно старым пограничникам, для него пока являлось загадкой.