«Что же это такое происходит?! Светопреставление? Старался, старался, и все зря…»

Гости были рослые, молодые ребята. Одеты они были в новенькие шинели, гимнастерки и добротной работы сапоги с подковками на каблуках. У некоторых на груди спортивные значки, но ни на одном из бойцов я не увидел белого воротничка. Взглянул на командира — и он без воротничка. В моем доме перебывало немало пограничников, но я не припомню случая, когда они выходили на границу, на посты без воротничков. На границу они обычно выходили, как на парад. Иногда я, грешным делом, подтрунивал над бойцами, говорил: «Мальцы, разрядились вы точно в Первое мая, а в лесу, кроме деревьев да птиц, некому глядеть на вас. Уж не для трещоток ли сорок вы так вырядились? А может быть, за кукушками намереваетесь приударить? Что ж, кукушка — птица полезная, она людям года отсчитывает». А эти — с иголочки разодеты, а ни на одном воротничка нет. Наклонился к старухе.

— Марковна, погляди-ка, что бы это значило?

— Что же ты хочешь, чтобы они ночью, в метель, как на свадьбу выходили. Ни к чему в такую погоду воротнички, — огрызнулась она.

Не будь гостей, я бы поспорил на эту тему с хозяйкой. И доказал бы ей, что погода здесь совершенно не при чем, пограничники в любую погоду не теряют своего вида, но, не желая поднимать гвалта, отстал от своей разлюбезной супруги.

Пограничники разом поднялись. Не прошло и минуты, как они, гремя винтовочками, один за другим уже выходили из избы в путь-дорогу.

Взялся было и я за свою «летучую мышь» — проводить хотел, а начальник отряда меня тут останавливает:

— Ты куда, отец?

— Вас проводить.

— Оставайся в избе, батя. Мы сами найдем дорогу.

Вышли зеленые соколики из хором, а я стою с фонарем, опершись о косяк двери. В избе сразу стало пусто, невесело. Вот, думаю, опять мы со старухой остались одни. Постоял я немного, посетовал на одиночество, а потом как на лавку сел, так и вспомнил: пограничники за молоко, хлеб, сало не заплатили. И не потому я вспомнил, что жадность меня обуяла. Нет, я человек не кубышечный, деньги про черный день не коплю, всегда накормлю военного человека, потому что сам был солдатом, но не хотят они даром ничего брать. Боец Советской армии соломины без спроса не возьмет. А здесь вдруг уплатить забыли. Сидим со старухой, морщим с ней лбы, да так ничего надумать не можем.

— Что же это такое, Марковна? Весь удой выдули люди, сала, творогу видимо-невидимо съели, — капуста, рыжики не в счет, — а расплачиваться Николаю угоднику, что ли?!

— Может, второпях забыли. Видел, как они едой давились.

Подкрутил тут я фонарь и на улицу — поглядеть, куда бойцы уехали. А пограничников и след простыл. Вокруг хутора ветер водил снежные хороводы да с неба по-прежнему сыпалась, точно из дырявого мельничного сита, снежная крупа.

Лег на печку. Не спится. Слышу — и старуха ворочается с боку на бок, охает, квохчет, как наседка.

— Марковна, ты что кирпичи боками трешь? Подряд взяла, или как?..

— Не спится чего-то мне, Степан.

— Молоко жалеешь? Ох, и жадная же ты у меня, Настя. А еще собиралась яичницей угощать захолодавших гостей…

— Отстань ты от меня, христа ради, старый дербень. А ты чего не спишь?

— О шапке думаю. Сколько годов обогревала. Носит, поди, ее ветер по насту как неприкаянную. Обледенеет, ее и не распаришь потом…

Лежу и думаю то о бедной моей шапке, то о пограничниках. Шинели новые, гимнастерки новые, сапоги тоже новые. А воротничков нет! А к чему ночью в лесу воротнички? Может, им дыхнуть некогда было… подняли по тревоге, так уж тут не до воротничков.

— А почему же тогда они за молоко, за сало не заплатили?

«Эх ты, Степан Тимофеевич! — сказал я сам себе. — А еще старый солдат. Люди, может быть, целый день за шпионами гонялись. Не до того было людям».

Успокоился я, вытянул ноги, спать приготовился. Но не надолго.

«Почему же тогда, Степан Тимофеевич, гости словом добрым с тобой не перекинулись? Табаком всю избу прочадили и папиросками баловались, а хозяина угостить забыли. Ты им челом, а они тебе и спасибо не сказали…»

Лежу, ворочаюсь, охаю, и сна никакого нет. То о шапке думаю, то о воротничках. Веселый, аккуратный пограничники народ, а тут вдруг без воротничков?!

Ушли, а за молоко с салом не расплатились, с Лопушком не поиграли. Курили, а хозяину один лишь дым на память оставили. Да и запах от табачного дыма какой- то нескладный. Не подпаленными портянками, а леденцами пахнет. Чудно! Терзал я, терзал себя всякого рода догадками, а потом тихонько, чтобы старуха не слышала, сполз с печки и стал одеваться. Взял ружье, топор за пояс сунул, зажег «летучую мышь» и вывалился из избы.

На дворе влез в лыжи и порысил, благословясь, за должниками. Хотелось знать, куда подались они: к границе или к станции, до которой было около сорока верст.

Гоню лыжи вперед и себя на чем свет стоит пробираю. Суматошливый ветер за это время не то что лыжню, а легко село мог замести.

Замел он и семь пар лыжных следов. И мне не столько приходилось мчаться вперед, сколько в следах рыться. Ползаю чуть ли не на брюхе то на одном, то на другом месте да с ветром ругаюсь. Сшибет меня ветер с ног, — ну, думаю, каюк теперь тебе, Тимофеевич. Запишет тебя Марковна в святцы. Закрутит тебя вертун. Но выходило по-иному. Отбив ледяной наскок, я встал на лыжи и, собравшись с силами, снова помаленьку плыл, прорезая снежную мглу.

У Денского болота пограничники свернули в сосновую рощицу, где не так мело, и сделали небольшой привал. Из рощицы следы потянулись не к границе, а к станции и шли они не дорогой, а болотом.

Через час прибыл я на заставу. Залепило меня снегом так, что дежурный заставы вытаращил глаза от изумления. И было отчего. В армяке, с ружьем за плечами, с фонарем в руке, стоял я перед ним, весь захлестанный снегом, словно живой сугроб.

— Дышишь, дедушка? — окликнул он меня.

— Дышу, дышу, сынок, — подал я застывший голос.

Почистил он меня веничком, а потом на кухню к плите потянул, а я прошу, чтобы он меня сразу до начальника заставы вел. Поглядел он на меня, покачал головой, да и говорит:

— Как же я тебя, дед, к начальнику поведу, когда ты еле языком ворочаешь? Отогрей язык, тогда сведу.

Но я сказал, что язык у меня оттого малость пристыл, что я его всю дорогу за зубами держал, а начну говорить, так он сразу же и отойдет.

А тут и начальник заставы, лейтенант Холмский, подвернулся. Услышав шум, он вышел из кабинета, поздоровался, взял под руку и потащил за собой. В кабинете он усадил меня около печки, угостил душистыми папиросами и, потирая руки, не то от холода, не то от радости, что своего старого приятеля увидел, уставился на меня, как бы спрашивая: «Случилось, что ли, чего, Степан Тимофеевич, во вверенном тебе царстве, если ты в такую погоду на заставу притрясся?»

С лейтенантом мы старые знакомьте. Не раз заграничных петушков из леса выкуривали. Не один раз сидел он за моим неказистого вида столом. Я без лишних слов рассказал ему о должниках. Но чтобы не подумал, будто я с жалобой на заставу явился, предупредил его, что не жадность пригнала меня, а сумление и долг.

А он сидит, большой и крепкий, положил руки на стол, и хоть бы шелохнулся. Слушает он меня, а сам, знай, челночки из бумаги мастерит. Скрутит один бумажный кораблик, в сторону отложит и за другой берется. Таких бумажных броненосцев он накрутил во время моего рассказа видимо-невидимо. Зря, значит, приперся я на заставу.

Выпалил я все, что знал, и жду, что скажет, чем отблагодарит меня за ночной переполох начальник. А он, знай, вертит кораблики. Потом встал, подошел к карте и долго со свечой разглядывал ее.

— Вы твердо уверены, Степан Тимофеевич, что должники к станции через Денское болото подались?

Ответил, что свою местность я, как старый охотник, знаю не хуже огорода, и ошибки тут быть не могло.

— Южной кромкой пошли они или восточной?

— Южной, южной, товарищ Холмский. Это я хорошо приметил.

— Как вооружены они были?

Сказал, что у командира сбоку револьвер болтался, а у бойцов, кроме винтовок, никакого другого оружия не видел.

Начальник заставы задал мне еще несколько вопросов, потом позвал старшину и приказал ему накормить меня и уложить спать.