В гетто были подпольные игорные дома, так же как в большом городе, где проигрывались или выигрывались огромные суммы. Гетто давало приют людям многих языков и наречий — испанцам, португальцам, грекам, итальянцам, немцам, левантийцам — как и город.

Гетто было жестко организовано и контролировалось еврейской верхушкой, которая следовала примеру венецианских аристократов. На праздник Пурим евреи надевали маски и костюмы совершенно венецианского фасона. Этот праздник считался еврейским карнавалом. Обитатели гетто отличались умением петь и играть на музыкальных инструментах, как, впрочем, и венецианцы. К началу XVII века в стенах гетто была даже Музыкальная академия. Евреи устраивали изысканные театральные представления. Множество еврейских женщин одевались по последней моде — в бархат и плюш, вельветин и кружево. Они были насквозь венецианизированы, то есть настолько, что строгие раввины порицали их за мотовство и чувственность. Гетто сделалось второй Венецией.

В этом одна из загадок города. Он без труда повторял себя во всех самых разных своих районах и учреждениях; его природу и структуру бесконечно воспроизводили, возможно, неосознанно преклоняясь. Каждая из общин в составе Венеции, будь то ремесленная гильдия или мастерская, становилась республикой в миниатюре. Город был настолько силен, что его образ стал притягательной парадигмой. Тысячи городов, сливаясь, составляли город Венецию, подобно тому, как тысячи языков пламени создают костер.

Сами евреи не презирали гетто. Оно стало их домом, убежищем, тем, чем Венеция была для первых поселенцев. Оно сделалось для евреев местом отдохновения. Испанские и португальские евреи, к примеру, были счастливы найти здесь пристанище. Гетто превратилось в центр иудаики и центр еврейских издательств в Европе. Здесь было средоточие раввинической культуры. Несмотря на дурную репутацию, гетто оставалось для евреев основным местом молитвы и духовности, размышлений над священной судьбой самой Венеции. Оно же защищало от вспышек антисемитизма черни.

В течение дня в гетто находились и иудеи, и христиане, на самом деле гетто таило в себе некую прелесть для части венецианского общества. Правительство Венеции пыталось не допускать участия граждан, скажем, в представлениях в Пурим, но растущие протесты заставили отказаться от подобных попыток. Некоторые венецианцы к тому же регулярно посещали синагоги, слушая известных или особо одаренных раввинов. В свою очередь, раввины ходили на проповеди в венецианские церкви. Между евреями и венецианцами существовала более глубокая близость, чем они хотели бы признать. У них имелось много сходных черт. Для тех и других очень важны были обычаи и церемониалы. Венецианских аристократов часто описывали как степенных и исполненных достоинства, подобным же образом говорили о еврейских старейшинах. И к венецианским торговцам, и к евреям относились с вульгарной предвзятостью. Их обвиняли в “ненасытной алчности” и в “сговоре с целью всех разорить”. Остальной мир верил, что Венеция необычайно богата, хотя любой ценой старается скрыть это. Против евреев подобные обвинения выдвигались во все времена. К венецианцам и евреям в мире относились одинаково. И тех, и других ненавидели.

Но при всех издержках в Венеции были терпимы к евреям, как нигде в Европе. К евреям относились терпимо, возможно, потому что они приносили доход. Не следует забывать о принципе коммерческого расчета, пронизавшем жизнь Венеции. Евреям разрешалось открывать торговые заведения только при условии уплаты высоких пошлин. Торговля, которая пришла в Венецию благодаря еврейским купцам и лавочникам, приносила огромную пользу венецианцам. Родня венецианских евреев зачастую отправляла в этот город свои капиталы. Во времена частых кризисов на гетто ложилось бремя высоких налогов. В первые десятилетия XVII века считалось, что общий доход, полученный от гетто, равнялся примерно 220 000 дукатам, сумма гораздо большая, чем любая собранная в венецианских заморских материковых колониях.

Но важны не только налоги и дукаты. Есть и нечто более возвышенное. Знаменательно, к примеру, что и венецианцев, и евреев отличали священное почитание Закона и святая вера в свой народ. И те и другие были озабочены судьбой родной территории как общинного наследия. И те и другие полагали, что их Своды законов представляют собой договор между Богом и людьми. И те и другие чтили своих предков и с необычайным уважением относились к обычаю и традиции. Евреи знали, что зависят друг от друга, и общественная жизнь считалась даже более священной, чем частная, — из-за общей цели и необходимости самосохранения. Разве это не напоминает венецианское государство? Эти две культуры были отражением друг друга.

Некогда в Венеции было множество садов. В XVI веке их насчитывалось пятьсот, уютно расположившихся в городе и живущих своей свежей, полной чудесных ароматов жизнью. Однако Казанова в XVIII веке замечает, что “сад в Венеции редкость”. В середине XX века, судя по подсчетам, их сохранилось всего шестьдесят. С тех пор это число могло уменьшиться. Но в Венеции все еще есть сады, уединенные и тихие, защищенные стенами и воротами, зеленые оазисы в каменной жизни города.

В прежние времена в маленьких садах росли лиственницы, кипарисы или лавры. В больших садах были разбиты цветочные клумбы, посажены аллеи фруктовых деревьев, на которых висели клетки с певчими птицами для создания иллюзии идеальной природы. В большинстве садов имелись храмы, фонтаны, тщательно спланированные веранды. По улицам и площадям плыл аромат фруктов, жасмина и вечнозеленых вьющихся роз.

Любовь венецианцев к цветам можно сравнить только с их любовью к зданиям. Здесь были разносчики-продавцы гладиолусов и тубероз, других цветов, выращенных на материке. Описывая их в 1623 году, сэр Генри Уоттон создал новое английское слово florist (цветочник). Оно легко вошло в словарь. В день Святого Марка у молодых венецианцев было в обычае дарить возлюбленной розовый бутон. В запечатленных на холсте изображениях Венеции XV века видны бесчисленные горшки гвоздики, загромождавшие подоконники. Но вкусы меняются. В первые десятилетия XX века цветком Венеции стала аспидистра. Здесь был все же один местный цветок. Fiore di barena (цветок отмели, что на лагуне), одевающий болота фиолетовым плащом. Он оставался символом тех времен, когда Венеция была всего-навсего частью дикой, нетронутой природы.

В самой лагуне были острова-сады. В XV веке преобладали виноградники и монастырские сады. Остров Джудекка до последнего времени был раем для садов. На острове Торчелло росли виноградные лозы и гранаты, олеандры и акации, фиги и бузина; он обладал плодородной почвой, подходящей для маиса и артишоков. Когда-то оливковые деревья росли по всей Венеции. Остров Кастелло, где стоит кафедральный собор, некогда назывался Оливоло. Оливковое масло было прибыльным товаром.

Но в городе не имело смысла возрождать или обновлять роскошество флоры. Ведь венецианцы предпочитают растительности мрамор. В Венеции место природы заняла архитектура. Она намекала на природу самым благочестивым и утешительным образом. Это одна из тайн венецианского строительства. Камень зданий приобретает форму листьев и ветвей. Сотни колонн Святого Марка составляют священный лес. Дерево становится камнем. Камень становится деревом. Большие дома можно также сравнить с коралловыми рифами.

Чтобы воссоздать природу, необходимо искусство. Среди венецианских живописцев начала XVI века существовала мода на пасторальные сцены. Но мир природы изображался без жизни, нетронутым и ненаселенным. Здесь есть овцы. Есть живописные сельские дома. Есть леса и родники. На переднем плане нимфы и пастухи. Однако внутренняя реальность сельской жизни остается нераскрытой. Трава изображается, как, скажем, если бы это был бархат. Правда, на венецианских мануфактурах производили бархат, напоминающий траву.

Природную жизнь города скорее можно было вообразить, чем увидеть. Почувствовать под слоями камня. Байрон называл Венецию “самым зеленым островом своего воображения” — парадокс, который мог создать только он. Героя новеллы Томаса Манна “Смерть в Венеции” (1912) — Густава Ашенбаха — посещает видение: “Ландшафт... тропические болота... подобие дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными протоками”. Это Венеция в ее первоначальном виде. Но такого города больше никто не увидит.