Венецианцы в полной мере осознавали собственную уникальность. Они были уверены в собственном отличии от других. Они полагали, что их город как убежище от варваров родился не иначе как из моря, и в полной мере наслаждались особым статусом, который был им дарован. Они верили в свое особое, причем высшее, предназначение. Если в результате это выливалось в некоторое высокомерие по отношению к другим итальянским городам-государствам — что ж, пусть так. Это придавало венецианцам некое самодовольство, которое, впрочем, не имело явных последствий.

Итак, в восприятии приезжих Венеция обладала фантастическими качествами. Это был известный всему миру город, воплощавший красоту. Он казался утонченным, хрупким, хотя в действительности был очень сильным. Он плыл по воде, словно фата-моргана. Петрарка описывал город как явление “иного мира”, возможно, имея в виду двойной образ мира. Именно такое впечатление Венеция произвела на Рильке, Вагнера и Пруста. Итало Кальвино в “Невидимых городах” (1972) описывает среди прочих фантастический город с мраморными лестницами, спускающимися от дворцов к воде, с бесконечными каналами и мостами, с “колоколами, куполами, балконами, террасами, с садами зеленевших среди серых вод лагуны островов”. Кублай-хан спрашивает рассказчика, Марко Поло, видел ли тот когда-либо подобный город. Венецианец отвечает: “Я и не представлял, что может быть подобный город”. В этом контексте Итало Кальвино признается, что в “Невидимых городах” каждый раз, описывая город, говорит “что-то о Венеции”. Венеция в этом смысле воплощение города в чистом виде.

Город постоянно вызывает ассоциации со сновидениями. Генри Джеймс описывает свое пребывание в Венеции как чудесный сон. “Венеция, — пишет он, — словно Венеция из снов, и удивительно, остается Венецией снов больше, чем городом сколько-нибудь существенной реальности”. Тем, кто приезжает в город впервые, он кажется странно знакомым, потому что напоминает пейзажи из снов. Пруст говорит: Венеция “была городом, который, я чувствовал, часто снился мне раньше”.

Саlli настолько запутаны, что кажется, прохожие внезапно исчезают. Обычная для туристов история — после непостижимой прогулки неожиданно оказаться на том же месте, откуда она началась. И это видится сном, который подавляет, который запутывает тебя в лабиринте, сном пугающим и удивительным. Чарлз Диккенс в “Картинах Италии” (1846) изображает путешествие по Венеции как сновидение: “Я снова спустился в лодку, и сон продолжился”. Но к этому сну примешиваются кошмары с намеками на ужас и тьму, за предстающими взору прекрасными картинами скрываются “ужасные подземные каменные мешки”. Это нереальный город, потому что у него, судя по всему, нет оснований, как в пейзаже из сновидения.

“Ни один другой город не кажется столь похожим на сон и нереальным” (Уильям Дин Хауэллс)... “ее пейзаж похож на сон” (Джордж Гордон Байрон)... “как в сновидении” (Гуго фон Гофмансталь)... “этот город, как сон” (Райнер Мария Рильке)... “жизнь венецианца похожа на сон” (Бенджамин Дизраэли)... “когда находишься в Венеции, словно видишь сон” (Джон Аддингтон Саймондс)... “похожая на сон, туманная, но великолепная” (Джон Рёскин)... “город моих снов” (Жорж Санд)... “прекрасный сон наяву” (Фрэнсис Троллоп)... “мы все время ходили, как в полусне” (Марк Твен). Возможно, здесь важно, что все эти характеристики датируются XIX и началом XX века. Они часть культуры, в которой внутренняя жизнь впервые сделалась предметом изучения. Как уже бывало, город, бесконечно податливый, меняющийся, смог удовлетворить культурные ожидания нового периода. Он дышал духом века. Зигмунд Фрейд посетил Венецию несколько раз. Он упоминает город в “Толковании сновидений” (1900) как место, где ему приснился один из самых тревожных снов. Сон о военном корабле, плывущем по лагуне.

Вряд ли стоит ставить под сомнение, что Венеция до сих пор обладает странной властью над человеческим воображением. Прогуляться по городу — все равно что оказаться в сбывшейся фантазии. Вода провоцирует воспоминания о прошлом, а долговечный старый кирпич и камень и делают их реальными. Присутствие воды пробуждает бессознательные желания и фантазии. В этой книге уже упоминались нежность и тепло материнской утробы...

Венеция всегда была городом роскоши, а роскошь — это вещи, о которых грезишь.

Самый значительный венецианский текст начала современной истории носит название “Гипнэротомахия Полифила” (1499), или “Любовное борение во сне Полифила”. Это малоизвестное анонимное произведение, смысл которого остается неясным, но оно по большей части посвящено промежуточному состоянию между иллюзией и реальностью. Здесь есть сны, сны внутри снов, в которых появляется ряд причудливых архитектурных образов. В этом отношении книга — совершенно венецианская по духу.

В четвертой песни “Паломничества Чайльд Гарольда”, говоря о Венеции, Байрон неточен:

В Венеции на Ponte dei Sospiri[1],

Где супротив Дворца стоит тюрьма[2]...

Поэт либо не знал, либо забыл, что в самом Дворце дожей тоже существовала тюрьма. Американского путешественника Джеймса Адамса в 1760 году привела в замешательство и испугала атмосфера города. “Ради Бога, давайте приведем дела в порядок, — писал он, — и уедем из этой отвратительной тюрьмы”.

Файнс Моррисон писал, что “венецианские женщины сидят дома взаперти, как в тюрьме”. Чарлз Диккенс, плывя по каналам Венеции, думал о темницах и представлял сцены ужасной ночи, “каморку, куда в полночь приходил монах исповедовать политического преступника; скамью, на которой его душили; зловещий склеп, в котором его завязывали в мешок...” В XIX веке Венеция наводила ужас. Самая известная авантюра любимого сына Венеции, Джакомо Казановы, — побег из городской тюрьмы, в которую он был посажен. От запаха помоев, выливаемых в каналы, и запаха трюмной воды в самом городе часто воняло тюрьмой.

В Венеции находятся несколько самых известных тюрем мира. Мост вздохов, названный так из-за рыданий тех, кого должны были заключить в тюрьму, — самый живописный из всех символов наказания. Название он получил в XIX веке в большой мере благодаря Байрону. В конце XVIII века Уильям Бекфорд, плывя в гондоле под этим мостом, вспоминал Пиранези, художника, родившегося в республике Венеции, бессмертную славу которому принесли вызывающие головокружение мрачные изображения порожденных его фантазией тюрем. Несмотря на огромный успех и признание в Риме, Пиранези любил подписываться architetto Veneziano (венецианский архитектор). Из своей гондолы Бекфорд посмотрел вверх, на самую высокую часть тюрьмы и, схватив карандаш, “принялся рисовать бездны и подземные пещеры, обитель страха и пыток, с цепями, механизмами и ужасными орудиями пытки...” Вот образы, которые навеяла ему Светлейшая.

Судебный комитет вызывал в городе ужас и ненависть. Он был создан в 1310 году в результате политического заговора группы патрициев и вскоре стал неотъемлемой частью государственной структуры. В XV-XVI веках он обладал властью, равной власти Сената. Он занимался предотвращением угроз беспорядков и беззакония в пределах республики, и потому его полномочия были весьма широки. Комитет представлял собой внутренние полицейские силы, небольшие и маневренные. Его члены встречались тайно каждый день. Они носили черные мантии и были известны как черные инквизиторы. Комитет использовал тайных агентов и сеть анонимных осведомителей во всех частях города. Комитет не разрешал свидетельствовать обвиняемому, а его свидетели не могли подвергаться перекрестному допросу. Допросы обвиняемого по большей части проводились в темноте, а из комнаты трех глав Комитета лестница вела в подземную тюрьму и камеры пыток. Вердикты Комитета не допускали обжалования. Приговоры: изгнание или смерть через удушение или утопление — приводились в исполнение без промедления. Это был, по словам Руссо, “кровавый суд, в равной степени ужасный для аристократов и для народа”. Несомненно, в высказывании Руссо есть преувеличение, так же как и в других, авторам которых нравится лелеять миф о Венеции как темном и порочном городе, но нет сомнения, что репутация Комитета была одним из важнейших элементов для понимания венецианской политики. Он символизировал тайную жизнь города.