— Да, экцеленц… Я это сделаю, но Мейснер уже не у нас. Он в штабе Рейнике.

— Верните его в абвер.

— Нужен ваш приказ.

— Я подпишу его… Если все состоится и девица «приведет» нас к резиденту, Мейснер получит Железный крест и назначение на фронт. Пусть делает карьеру в бою.

— Вы правы, экцеленц.

Остер ногтем почесывает висок. У него холеные руки с белыми пальцами аристократа. И речь аристократически изысканна и чем-то напоминает скрипичные пассажи.

— Я бы позволил себе, экцеленц, внести на ваше суждение один проект, возникший экспромтом. Вы удостоили похвалы Юстуса Бергера, которого я имею счастье немного знать по совместным мероприятиям; так не согласились ли бы вы, экцеленц, временно — о, на самый небольшой период! — прикомандировать его к нашему отделу в Париже?

Канарис одобрительно наклоняет голову.

— Он уже в Париже, Остер. Еще что-нибудь?

— Пожалуй, все. Я почти не в курсе дел, экцеленц, и не смею вторгаться в область, где прерогативы начальника третьего отдела заслуживают уважения и приоритета…

— Это разумно… Ваше мнение, Бентивеньи?

— Я должен ехать в Париж?

— Не стоит. Этим вы поможете Рейнике вывернуться — он обернет себе на пользу ваш приезд и все свои грехи спишет по счетам абвера. Оставайтесь в Берлине; пусть Бергер выступает в качестве посла и ответственного уполномоченного.

— Официально?

— Нет, конечно! Никаких верительных грамот и письменных полномочий. Считается, что он отдыхает после Швейцарии. Шустера и парижский абвер — кого следует, — предупредите персонально, что они должны оказывать содействие Бергеру, если он в порядке инициативы надумает предложить им свою помощь. В этом случае его распоряжения будут обязательными для точного исполнения во всех инстанциях разведки или контрразведки. Все… Вы свободны, господа.

Вялой рукой Канарис некрепко жмет руку Бентивеньи и снова тонет в кресле. Стоя генерал может видеть на коленях у начальника абвера свернувшуюся уютным клубочком таксу. У таксы взгляд как у человека, обремененного тысячами забот. Это любимица адмирала — Зеппль-2. Зеппль-1 умерла еще до вступления Канариса в должность начальника абвера; фото таксы висит у него над книжным шкафом, напоминая о бренности всего земного и еще о том, что адмирал живет в мире, где собаки лучше людей.

Фон Бентивеньи позволяет себе улыбнуться таксе.

— Как твой животик, Зеппль?

— У нее глистики, — говорит Канарис. — Бедное существо… У вас нет на примете знающего врача, генерал? Тот, что лечит Зеппль, просто шарлатан. Она так страдает…

Бледные уши Канариса розовеют. Послушать, так ничто в мире не волнует его сейчас сильнее недугов таксы! Канарис не был бы Канарисом, если бы позволил хоть одному человеку на свете заглянуть в недра своей души. Даже Кальтенбруннер, хвастающий своей осведомленностью о всех и каждом, когда речь заходит об адмирале, только морщится и называет его «великим мистификатором». Никто не знает точно вкусов и привязанностей адмирала. Страсть к гладкошерстным таксам на поверку легко может обернуться холодным расчетом человека, прекрасно помнящего, что Гитлер считает себя выдающимся знатоком кинологии, а Эрнст Кальтенбруннер весь досуг посвящает возне с догами. На этой почве между адмиралом и начальником РСХА завязались странные отношения, внешне похожие на дружбу: выпадают вечера, когда они проводят часы за беседой о собачьих статях, и «угрюмый Эрнст» с живейшим интересом прислушивается к мнению Канариса. Общность увлечений не препятствует обоим ненавидеть друг друга так, как это способны делать только люди, смертельно боящиеся один другого.

«У Зеппль глистики, — повторяет про себя Бентивеньи, выходя из кабинета. — Боже мой, куда катится Германия? Глисты паршивой собачонки заботят нас больше проигрыша Сталинградского сражения!.. К черту абвер! Буду просить у фюрера дивизию и — на фронт!»

Он трижды повторяет про себя эти слова — «На фронт!» — отчетливо понимая, что никогда не подаст рапорта о переводе. Как ни пошатнулось положение Канариса, он еще силен, значительно сильнее, чем хотелось бы Кальтенбруннеру. Удача в Женеве повысила его акции в штабе верховного командования вермахта, а успех в Париже поможет крепко усесться в седле. Только сумасшедший покинет его сейчас, чтобы погибнуть, командуя уставшими от войны солдатами. Адмирал справится и с Кальтенбруннером, и с Гиммлером и по заслугам воздаст тем из соратников, которые остались ему верны…

…Думая так, Бентивеньи, на свое несчастье, очень далек от предвидения будущего. Все, решительно все произойдет не так… Кальтенбруннер выйдет победителем из драки с абвером и доживет до разгрома Германии, чтобы быть повешенным по приговору Международного трибунала в Нюрнберге. Остера уничтожит гестапо, и оно же, после 20 июля 1944-го, доберется и до Канариса. Маленький адмирал станет узником камеры N 22 внутренней тюрьмы каторжного лагеря Флоссенбург и 9 апреля 1945 года будет вздернут палачом на виолончельной струне. Смерть не сразу заберет его в ад: палач двенадцать раз поднимет и опустит петлю, продлевая мучения. Одним из пунктов обвинения, помимо «измены рейху» (измены, так и не доказанной Мюллером), явится то, что абвер так и не сумел ликвидировать до конца «очаги русского Сопротивления в Западной Европе», что в переводе с эзопова языка гитлеровского «Народного трибунала» на общечеловеческий означает превосходство людей из Дома без ключа над всем гигантским аппаратом контрразведки с его четырьмя тысячами кадровых офицеров в одном только Берлине!..

Вторую неделю Жаклин работает в «Эпок» секретарем Жака-Анри. Обязанности ее многообразны. Почта, телефон, предварительные беседы с посетителями, каждому из которых нужно словно между прочим задать вопрос о погоде в Дьемме: «Не знаете ли, тепло там сейчас?» Если отвечают, что нет, в Дьемме холодно и осадки, то такой посетитель в отсутствие Жака-Анри должен оставить для него конверт с запиской. Помимо двух параллельных телефонов, соединяющих кабинет с приемной, у Жака-Анри есть отдельный аппарат; когда он работает, на табло у Жаклин мерцает зеленый глазок. В такие минуты к Жаку-Анри нельзя никого допускать.

Почты поступает много. Большинство конвертов с клишированными названиями фирм, но встречаются и частные письма, и открытки, и боже упаси хоть ненадолго задерживать их у себя! Попав к Жаку-Анри, послания эти словно испаряются — Жаклин не находит их ни в папках, ни в урне для бумаг, которую обязана очищать в конце рабочего дня. Особенно много хлопот с телефоном. Кого нужно соединить с господином Леграном немедленно, а кто вполне может подождать? Ну, с немцами, положим, все ясно: Жаклин строго-настрого приказано переключать аппараты на кабинет, как только она услышит первую же фразу. Не спрашивать ни о чем, а сказать любезно: «Минутку, месье!» — и перевести рычажок коммутатора. А как быть с французами? Особенно с теми из них, которые простецки зовут господина Леграна «месье Жаком» и не прочь с места в карьер назначить свидание самой Жаклин в любом из загородных ресторанов? Это маленькие дельцы, коммерческие посредники и вышибленные из игры биржевые зайцы — народ настойчивый и льстивый. Являясь в контору, они приносят Жаклин бонбоньерки и цветы. И опять Жаклин не знает, как быть: надо ли принимать подношения или отвергать их, блюдя престиж секретаря шефа фирмы? Жак-Анри посмеивается и вполне серьезным тоном советует брать только фиалки. «Они подходят под цвет ваших глаз, дорогая». Сам он занят с утра до вечера и не в состоянии уделить разговорам с Жаклин ни одной лишней минуты. Совещания со строителями, поездки к префекту, деловые разговоры с глазу на глаз, приемы для немецких офицеров… Письма, звонки, рукопожатия, вежливые улыбки, сопровождаемые поклонами и многозначительными намеками, смысла которых Жаклин, не в состоянии постичь… Калейдоскоп лиц, имен и голосов…