Марта издает звук, похожий на вой.

Бергер срывается с места и… летит на пол. Ноги Люсьена замыкаются ниже его колен, тянут, мешают встать. Лежа, Бергер с отчаянием видит, как Жаклин медленно выпрямляется, ускользая от протянутой руки Марты.

— Держите же ее!.. О сволочь! — кричит он и, вывернувшись, каблуком проламывает Люсьену висок.

Тонкая кость противно хрустит, и тут же другой хруст, гораздо более сильный, заставляет Бергера совершить немыслимый при его комплекции прыжок к окну.

Поздно…

Рама, выбитая бронзовой фигурой и телом Жаклин, выскакивает из пазов.

Бергер высовывается и видит сухие ветви деревьев на бульваре, блестящий от воды асфальт, прохожих, задравших головы, и груду, ворочающуюся на тротуаре. Четыре этажа — не слишком высоко, чтобы сразу разбиться насмерть…

Когда Бергер, словно в полусне преодолев коридор, лестницу, вестибюль и два метра тротуара, наклоняется над Жаклин, она еще жива.

— Какое несчастье… — шепчет Бергер.

На вокзале Жак-Анри долго ждет у выхода. Чиновники не спешат, проверяя пропуска. Пассажиры с двух поездов — нантского и экспресса из Тура — терпеливо выстраиваются в затылок перед турникетом. Саквояжи, баулы, чемоданы, портфели… Все это досматривается, как в былые времена на таможне. Чиновник негромко покрикивает:

— Порядок! Порядок!..

Ordnung… Это словечко раздражает Жака-Анри. В Париже его слышишь сравнительно редко, в провинции — на каждом шагу. Оно сопутствует немцам, как смерть — эпидемии. Везде — ordnung, ordnung, ordnung!.. В Нанте Жак-Анри ходил и не узнавал города. Нет, он не стал грязнее с приходом нацистов. Скорее напротив — никогда прежде его улицы не были так кладбищенски чисты. Вылизанные тротуары, деревья, подстриженные под прусский ранжир. Ordnung! Но вместе с пылью, нанесенной прохожими, и дико растущими ветками исчез Нант со всей присущей ему прежде французской безалаберной привлекательностью…

Предъявив паспорт и продемонстрировав содержимое портфеля, Жак-Анри выходит на площадь. Еще недавно его встретил бы Жюль. Но он в Гааге. Два передатчика уже работают, третий Жюль держит в резерве. Он и Буш сравнительно быстро приспособились к обстановке, и Жак-Анри с легким сердцем переключил на них некоторые источники.

Три года…

Скоро будет нечто вроде юбилея. Без тостов и речей. Без того, что в Москве он назвал бы подведением итогов… Как это звучало в праздничных речах: «Подводя итоги, хочу отметить, товарищи…» Здесь, в Париже, эта формула кажется странной. Жак-Анри отвык от нее, как отвык, к примеру, думать по-русски. Даже тени в его снах говорят на французском языке с легкой примесью настоящего парижского «арго». Иного и быть не может — Жак-Анри Легран родился в Тулузе, учился в Эколь нормаль, живет — за редкими выездами — в Париже…

Жак-Анри заходит в аптеку, не заметив Мейснера, в отдалении наблюдающего за ним. Откуда ему знать, что Мейснер полчаса назад позвонил в «Эпок» и сейчас, когда Жак-Анри сделает то же самое, трубку в конторе возьмет не Жаклин, а толстая Марта, из предосторожности накрывшая микрофон жирной ладонью?.. И о засаде на бульваре Осман трудно догадаться, глядя сквозь цветной витраж в окне аптеки на плывущие по небу облака. Стекла окрашивают мир в веселые тона — желтые, оранжевые, красные. Облака словно подсвечены солнцем, и день прекрасен.

Жак-Анри вешает трубку и медлит выйти. Жаклин так странно ответила ему. Он хотел предупредить, что немного запаздывает, но Жаклин, едва он спросил, кто у аппарата, пробормотала: «Контора месье Леграна», — и, добавив, что «месье Леграна не будет сегодня», дала отбой. И голос ее при этом был чужим, незнакомым, с резкими интонациями.

Неясное предчувствие беды охватывает Жака-Анри. Проверяя себя, он вновь вызывает контору.

— Жаклин?

— Да, я.

— Говорит Легран.

— О! Так кстати!.. Вас ждут, приезжайте скорей.

— Кто ждет?

— Господа из министерства авиации.

— Еду. Скажите им, что я прошу извинить меня.

Чужой голос. Это не Жаклин. Телефон работает плохо, звук доносится словно из-под земли, но Жак-Анри знает каждую нотку в голосе Жаклин.

Мейснер, сидящий за рулем «опеля», тоже взволнован. Кому звонил Легран? Зачем? Приказано не трогать его и дать возможность беспрепятственно добраться до «Эпок»; ну а если он звонил именно туда? Сумеет ли Марта обмануть его? Перегнувшись через спинку сиденья, Мейснер включает стоящую на полу полевую рацию и связывается с Рейнике. Своевременный доклад бригаденфюреру не помешает.

Рейнике слушает не перебивая. Уточняет:

— Когда звонил?

— Только что.

— Почему это вас волнует?

Мейснер запинается. Сказать, что Бергер опередил бригаденфюрера и ему, Мейснеру, известно об этом? Худшего ответа нельзя и придумать! В наушнике тихое шуршание — дыхание ждущего Рейнике.

— Алло, Мейснер!..

— Да, бригаденфюрер!.. Я просто… Мало ли что ему взбредет в голову?..

— Хорошо. Езжайте сюда и больше не заботьтесь о Легране. Он не останется безнадзорным.

У аптеки возится с зонтиком случайный прохожий. Зонтик никак не откроется. Черный гриб с треском расправляет шляпку как раз тогда, когда Жак-Анри появляется на пороге. Старый зевака на другом конце площади бросает взгляд на зонт и, лениво потягиваясь, встает со скамейки. Напрасно Мейснер был дурного мнения о предусмотрительности бригаденфюрера Рейнике… Впрочем, и бригаденфюрер, в свой черед, далеко не всеведущ! Жак-Анри никого не предупреждает — а тем более СД — о своих намерениях. Сегодня его встречает Рене. Не здесь, конечно, а через три квартала. Старенькая микролитражка Рене должна стоять против табачной лавки.

Жак-Анри, человек с зонтиком и зевака в порыжелой шляпе движутся, словно корабли на маневрах, параллельными курсами. В какой-то точке они должны сойтись…

— Привет, Рене! Не соскучились?

— Как поездка, Легран?

Рене сияет, показывая все тридцать запломбированных зубов и две золотые коронки. Дверца машины раскрыта, и Жак-Анри бросает тело на сиденье.

— Вперед, Рене! Докажите, что старушка еще не разучилась бегать!

— В «Эпок»?

— На Большие бульвары.

Рене с привычной лихостью выжимает сцепление и, заставив машину взвыть, набирает скорость. Мейснер в своем «опеле» как раз выкатывается из-за угла на набережную д'Орсэ. До микролитражки метров полтораста, и Мейснер, подумав, решается двинуться следом. Где-нибудь на середине пути он отстанет, а пока — почему бы и не проводить Леграна немного, так, на всякий случай? «Опель-капитан» достаточно мощен, чтобы не упустить «ситроен».

Разворачиваясь, Мейснер видит, как человек с зонтиком бежит к аптеке, и в тот же миг, обгоняя «опель», со стороны переулка на Кэ д'Орсэ выплывает, точно дредноут, длинный «мерседес» с людьми в штатском.

Набережная тянется несколько километров. Сена серой лентой разворачивается слева, а справа, за Эйфелевой башней, вот-вот откроется поворот на авеню де ля Бордоннэ. Жак-Анри оглядывается через плечо. Черный «мерседес», не прибавляя скорости, идет за ними, прижимаясь к тротуару. Свернуть или не сворачивать? Рене, смеясь, рассказывает о своих успехах в ночных кабаках. «Ситроен» проскакивает перекресток, а «мерседес» сворачивает вправо, чтобы уступить место могучему «хорьху» с брезентовым верхом. «Хорьх», украшенный радиоантенной над ветровиком, нарушает все правила движения, пересекая авеню де ля Бордоннэ на запретительный сигнал. Сомнений нет: микролитражку «ведут»…

Жак-Анри тяжело откидывается на сиденье.

Филеры на вокзале показались ему случайностью. В интонациях Жаклин он мог и не разобраться. Но смена преследующих машин произошла настолько откровенно, что не оставила места колебаниям. Это провал… Изношенный мотор «ситроена» не в состоянии, конечно, соперничать с восьмицилиндровым двигателем «хорьха», да и парижские улицы не трек, где можно состязаться в скоростях. На любом перекрестке магистраль перекроют мотоциклисты — и тогда конец…