Так отозвалась слишком ранняя смерть Елены на Русской земле, пока Грозный царь был еще загнанным ребенком.

В предыдущем очерке мы познакомились с некоторыми чертами из жизни маленького Ивана Васильевича, будущего Грозного: мы видели, как при матери его – Елене Глинской, к нему, еще четырехлетнему ребенку-государю, именем которого все делалось в московском государстве, могущественный дядя его, князь старицкий Андрей, относится униженно, называя себя «холопом» маленького государя, как этот ребенок по-царски принимает казанского царя Шиг-Алея, падающего перед ним на колени, и дарит его шубой, или же как по смерти Елены приближенные к нему вельможи держать своего государя-ребенка в загоне, плохо одевают и плохо кормят.

Но это продолжалось только до тех пор, пока царю-ребенку не исполнилось шестнадцать лет: это было 13 декабря 1546 года, через восемь лет после Елены Глинской.

В это время юный московский государь призывает к себе митрополита Макария и объявляет ему, что он возымел намерение жениться. Митрополит похвалил благое намерение государя-отрока, известил об этом бояр, отслужил с ними молебен в Успенском соборе и торжественно, в сопровождении князей и бояр, явился к великому князю.

Летописец говорит, что «выидоша от великого князя бояре радостны».

17 декабря Иван Васильевич вновь призвал к себе митрополита, князей и бояр, и обратился к ним с речью:

– Положив упование на милость Божию и Пречистой Его Царицы Богоматери, на молитвы и милость великих Его чудотворцев Петра, Алексея, Ионы, Сергия и всех святых русских чудотворцев, а у тебя, отца своего, благословясь, помыслил я жениться там, где благословит Бог и Пречистая Его матерь и чудотворцы русской земли. А сначала думал было я жениться в иных государствах, у какого-нибудь короля или царя, но теперь я эту мысль отложил и в чужих государствах жениться не хочу: оттого что после отца своего и матери остался я мал – приведу себе жену из иного государства, нравы у нас, пожалуй, будут разные, – что ж тогда будет между нами за житье? А потому, отче, хочу я жениться в своем государстве, на ком сподобит Бог, по твоему благословению.

Речь юного государя и добрые его намерения произвели такое впечатление, что все присутствовавшие плакали.

– Я грешный, благословляю тебя жениться там, где ты умыслишь по Божьей воле, – отвечал, между прочим, митрополит.

Бояре с своей стороны одобрили мысль государя.

После этого тотчас же по московскому государству разосланы были дьяки, окольничие и другие сановники искать для государя невесту – «смотреть у всех дочерей девок». Вместе с тем к иногородним князьям и боярским детям посланы были грамоты следующего содержания:

«Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас будут дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город в нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили б. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоты пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу».

Внимание наместников, смотревших царских невест, само собою разумеется, должно было быть обращено на красоту девицы, потому что это условие – «дородность», хороший цвет лица, хороший рост – как мы увидим ниже, ставилось на первом плане, когда Иван Васильевич впоследствии торжественно сватался за Екатерину, сестру короля польского, и за Марию Гастингс, племянницу английской королевы Елизаветы.

Всем помянутым условиям, как оказалось, отвечала Анастасия Романовна Захарьина-Кошкина, дочь вдовы Ульяны Федоровны Захарьиной-Кошкиной. Род Захарьиных-Кошкиных, восходивший до XIV века, считался вышедшим из Пруссии, в лице Андрея Ивановича Кобылы, которого производили из латышского племени, из рода первого будто бы латышского царя Видвунга.

Невеста, как видим, найдена была скоро, а еще скорее совершился брак молодых супругов, именно 3 февраля 1547 года. Митрополит, но случаю брачного торжества, сказал в Успенском соборе назидательное слово, а Москва, говорить летописец, долго ликовала: на всех сыпались дары, народу выставлялись обильные яства, нищих оделяли деньгами.

Но это ликованье скоро сменилось плачем: Москву постигло страшное бедствие: в три пожара, опустошительные до такой степени, что даже татарские погромы не могли сравниться в ужасами этих «пожигов» Москвы, столица московской земли выгорела почти до тла, и это было всего через несколько месяцев после царской свадьбы.

Молодые супруги оставили Москву. Анастасия все дни молилась. В молодом государе бедствие это произвело нравственный перелом, отразившийся на всей его последующей жизни.

Замечательно, что во время этих московских пожаров, в народе, без сомнения, по наущению недоброжелателей покойной Елены Глинской, вспыхнула ненависть к памяти этой женщины и вообще к ее роду.

Когда производили розыск о поджигателях и когда бояре спросили черных людей: «кто поджигал город?» – черные люди закричали:

– Княгиня Анна Глинская с своими детьми волхвовала: вынимала сердца человеческие да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила – оттого Москва и выгорела.

Анна Глинская – мать Елены и бабка Ивана Васильевича, в счастью, была в это время не в Москве, а во Ржеве. Народная ярость обратилась тогда на ее сына Юрия, родного дядю Ивана Васильевича. Народ захватил и убил его в Успенском соборе, где спрятался этот несчастный брат Елены, выволок его труп из Кремля и бросил перед торгом, где обыкновенно казнили преступников. Обезумевший народ требовал и Анну, отыскал царя, шумел; но Иван Васильевич велел схватить главных крикунов и казнить: остальные толпы бунтовщиков разбежались.

Личность Анастасии вообще мало обрисовывается по оставшимся от того времени памятникам, хотя и в тех немногих чертах, которые уцелели от образа этой женщины, она представляется существом глубоко симпатичным. Иван Васильевич, имевший после нее до шести жен, никогда, по-видимому, не мог забыть своей первой привязанности, Анастасии, «своей юницы», как он называл ее в письме к врагу своему Курбскому. Летописец же говорит, «что предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели».

Из других отрывочных известий, как бы мимоходом касающимся Анастасии, укажем следующие.

Теплая привязанность и совершенная вера в Анастасию высказывается у Ивана Васильевича тем, что собираясь в казанский поход и отъезжая на время в Коломну, царь дает своей молодой супруге широкий простор в делах благотворительности, позволяет ей освобождать людей из-под царской опалы, давать свободу заключенным, и т. д.

Когда к казанскому походу уже было все снаряжено и Иван Васильевич пришел прощаться с Анастасиею, «благочестивая царица уязвися нестерпимою скорбию и не можаше от ведишя печали стояти, и на мног час безгласна бывши, и плакася горько».

Когда торжествующий царь после казанского погрома возвращался в Москву со всею славою победителя сильного татарского царства, Анастасия предупредила приход своего мужа радостною вестью и увеличила его торжество: на дороге от Нижнего к Владимиру Ивана Васильевича встретил гонец, боярин Трахошот, который известил царя, что Анастасия родила своего первенца Димитрия.

Когда царь воротился уже в Москву, и, после торжественной встречи, приходит к царице, Анастасии, – говорить летописец, – «здравствует государю, челом бьет о избывшемся чудеси».

Но вскоре после казанского похода Иван Васильевич впадает в жестокую болезнь (1553 г.), которую летописец называет «тяжким огневым недугом», и Анастасия ставится этою болезнью в самое опасное положение: она является невинною жертвою придворных интриг, зависти, борьбы партий, недоброжелательства к её роду, и, без сомнения, она пала бы этой жертвой, если б Иван Васильевич не спасся от своей, казавшейся смертельною, болезни.

Вот в чем выразилось недоброжелательство бояр в отношении родных Анастасии, а, следовательно, и в отношении к ней самой и к ее первенцу-сыну: