Князь Рожинский писал королю, что Марина сбилась с дороги и попала в Дмитров к Сапеге; но Мархоцкий свидетельствовал, что ее переманил к себе Сапега для своих собственных выгод.

По уходе Марины войско заволновалось. В таборе не было нравственного центра тяготения.

И вот через месяц после бегства Марины тушинский табор распался. Войско разбрелось. Тушино опустело. Одни отряды присягнули Шуйскому, другие ушли в Калугу, к царику, третьи последовали за Мариной: она оставалась в Дмитрове с Сапегой.

Русские и шведские роты осадили Дмитров. В атаке польские отряды не выдержали натиска и, испуганные поражением части своего войска, не принимались за защиту укреплений. Положение было критическое, роковое для Марины.

Марина явилась сама к укреплениям и закричала к своим упавшим духом отрядам:

– Что вы делаете, негодяи? Я женщина, а не потеряла духа!

Но ничто не помогало. Шведы и русские одолевали. Тогда Марина собралась уходить в Калугу. Сапега не пускал ее. Она начала подозревать, что ее хотят выдать королю.

– Не будет того, чтобы ты мной торговал! – сказала она Сапеге: – у меня здесь донцы: если будешь меня останавливать – я дам тебе битву!

И она ускакала в Калугу. В мужском платье, Марина ехала то верхом на лошади, по-казацки, то на санях.

Между тем на Москве, 17-го июля, царя Василия Ивановича Шуйского свергли с престола и силой постригли в монахи. Москва присягнула королевичу Владиславу, помимо Марины.

Но около. Марины и царика снова собралось войско. Из Калуги они двинулись к Москве и осадили ее. Поляки, от имени короля, предложили Марине и ее мужу мирные условия: король уступал им Самбор или Гродно, на выбор, лишь бы они отказались от Москвы. Марину хотели заманить ее родиной, Самбором: ей, вместо московской царицы, предлагали сделаться царицей Самбора, ее родного пепелища.

Тогда Марина с раздражением сказала послам:

– Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, и царь ему из милости уступит Варшаву!

Царик же на оскорбительное предложение Сигизмунда отвечал:

– Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества.

Положение царика и Марины под Москвой было нерешительное. Польские и литовские войска, по тайному уговору с москвичами, пробравшись тайно ночью через Москву, готовы были нечаянно напасть на стан осаждающих и захватить Марину с мужем; но из Москвы они были предуведомлены своими приверженцами и, бросив осаду, ушли снова в Калугу. С ними ушел и знаменитый казацкий атаман Заруцкий, который полюбил Марину и готов был за нее погибнуть.

Прошло несколько месяцев, и Марина осталась снова одинока: она потеряла и второго мужа. Он погиб после 11-го декабря, в Калуге. Его убили татары, находившееся в его войске, из мести за то, что царик утопил касимовского царя, тайно ему изменившего. Татары вызвали царика за город на охоту за зайцами, и там убили его. Весть о смерти царика привез в Калугу шут его Кошелев. Марина находилась в последней степени беременности. Услыхав о смерти мужа, она выбежала из города, в сопровождении нескольких бояр, и, сев в сани, отыскала в поле обезглавленное тело царика. Привезя его в Калугу, она ночью с факелом бегала по городу, в разодранном платье, с открытой грудью, с распущенными волосами, и громко молила всех о мщении. Преданные ей донцы погнались за убийцами, но те давно скрылись в степи. Оставшихся в городе татар, мурз и простых ратников перебили.

Положение Марины было безвыходное. Даже Заруцкий хотел ее оставить, хотя Калуга все еще оставалась верна своей царице.

Наконец, Марина родила. Новорожденного назвали Иваном, и Калуга тотчас же присягнула этому новому царевичу, не предвидя, что его ожидает виселица, когда ребенку исполнится четыре года.

Но скоро и Калуга отложилась от новорожденного царевича и Марины, присягнув Владиславу.

В этом отчаянном положении Марина снова вспомнила о Сапеге и писала ему: «Ради Бога, спасите меня! Мне две недели не доведется жить на свете. Вы сильны – спасите меня, спасите, спасите! Бог вам заплатить за это».

Напрасно просила – Сапега не помог ей. Все от нее отшатнулись – остался ей верен один только Заруцкий: вместе они и погибли потом.

Но пока еще имя Заруцкого было страшно. Таким же страшным стало в это время имя Ляпунова, который, соединившись с Заруцким, Просовецким и князем Димитрием Тимофеевичем Трубецким, решился было провозгласить царем сына Марины, маленького Ивана. Но наступил 1612-й год, когда Русская земля, как сказочный Илья Муромец, выпивши, вместо ковша браги, целое море слез и крови, почуяла свой силушку и поднялась на ноги, как поднялся Илья-богатырь после ковша браги, поднесенного ему каликами-перехожими, то есть самозванцами, поляками и всем, что тогда шаталось по Русской земле.

Пятый год уже как Марина в России. Но вот, наконец, и в Польше вспоминают ее, всеми забытую панну из Самбора, московскую царицу. И вспоминает кто же? – все тот же отец, честолюбие которого и погубило дочь.

Вот по какому поводу вспомнили Марину в Польше. Гетман Жолкевский, подобно римскому герой Павлу Эмилию, вводил в Краков пленного, сверженного московского царя Василия Шуйского: маленький, седой старичок с больными глазами въезжал в Краков в открытой коляске, запряженной шестью лошадьми. Пленный царь был в меховой шапке и белой парчевой ферязи. С ним сидели оба его брата. Их ввели к королю. Перед лицом короля московский царь низко поклонился, дотронулся до земли рукой и поцеловал эту руку. Братья царя били челом в самую землю и плакали. Их допустили к королевской руке. «Было это зрелище великое, удивление и жалость возбуждающее», говорили поляки– современники. Но в толпе панов раздались голоса, что тут не место для жалости, а нужна месть за погибших братьев, за польскую кровь, пролитую в московской земле. Отец вспомнил о заглубленной им дочери: раздался голос старого Мнишка – он требовал мести за Марину.

Но голос его пропал даром – Марину забыла Польша.

В это же самое время и в России имя Марины становилось уже позорным общественным именем. В Нижнем поднималось земское ополчение с Мининым и Пожарским. В их грамотах, рассыпаемых повсюду, говорилось уже, между прочим, что многие покушаются, чтобы быть на московском государстве панье Маринке с законопреступным сыном ее, – и вожди земского ополчения требуют, чтобы не было этого.

Из Костромы и Ярославля новые грамоты против Маринки, против Ивашки Заруцкого, против «сына калужского вора, о котором и поминать непригоже». В грамотах клянутся Маринке и ее сыну не служить.

Марина находилась в это время в Коломне. Когда двинулось земское ополчение и зашевелилась Русская земля, Заруцкий с казаками отступал от Москвы, взял Марину и пошел в Рязанскую землю; погромив Коломну, взял Михайлов, после взял приступом Перееславль-рязанский, но там же и был потом разбит Бутурлиным. Дело Марины проигрывалось окончательно и навсегда. Она советовала Заруцкому броситься в Литву, но он пошел к южным окраинам Русской земли. К ним еще продолжала стекаться вольница и голытьба со всех сторон, а народ подавал еще челобитные на имя царя и его матери, «государыне царице и великой княгине Марье Юрьевне».

Шли они сначала по направлению к Лебедяни. Московские рати шли за ними. Заруцкий кинулся к Воронежу, оттуда перекинулся за Дон, на Медведицу, на Волгу, потом в Астрахань. Марина с ним – сынку ее уже четвертый год.

Там задумали они поднять на Русскую землю персидского шаха, Турцию. Шаху они предлагали отдать Астрахань, которой скоро овладели. Марина – царица Астрахани: она не велит звонить рано к заутрени, боясь, что от звону не будет спать ее ребенок, будущий царь московский и всея Руси…

Из Москвы идут к Заруцкому грамоты от нового царя и от всего освященного собора. Идут грамоты к астраханцам: астраханцев грамоты увещевают отстать «Маринкина злого душепагубного заводу и умышления». Казакам донским и волжским – «не верить злодейской прелести сен-домирского дочери, нарицаемой еретицы, польки-люторки Маринки».