Но не все так смотрели на дела крымские, как вся проникнутая страстью царевна. Голицын был ее давнишней привязанностью: она скреплялась и общностью государственного дела, и обязанностью личных интересов. Царевна могла полюбить его, как одного из образованнейших молодых царедворцев того времени. Он много знал, много читал, жил роскошно: библиотека его отличалась редкими по тому времени книгами. Царевна также была образованнейшею женской личностью своего времени, как ученица Симеона Полоцкого. Ей посвящали книги, в честь ее писали стихи – виршами той эпохи. Уже в 1682-м году архидиакон Чудова монастыря Карион Истомин подал ей вирши, в которых просит царевну Софью дать Русской земле образованных учителей, открыть школы:
И ученые явились. Это были братья Лихуды-греки. Открылись школы: жизнь, видимо, начинала бить ключом, движение начиналось. Тут уже были и другие образованные люди, как мы упомянули: Артамон Матвеев, сын его Андрей, знавший по латыни и хорошо говоривший на языке Горация, и жена его, единственная женщина, не прибегавшая к татарским румянам. Тут же и Софья с Голицыным, сближение которых имело хорошую основу.
Но непродолжительно было счастье Софьи и Голицына; непродолжительно было и владычество их. Петр подрастал. А между тем Софья в государственных актах ставила свое имя рядом с именами братьев, царей и подписывалась «самодержицей всея Руси».
Даже в Венеции, когда русский посол Волков объявил, что в России с великими государями «соцарствует» царевна Софья, один сенатор в недоумении спрашивал: «Дож и весь сенат удивляются, как подданные ваши служат их царским величествам, таким превысоким и славным трем персонам государским»?
А царица Наталья Кирилловна, видя подрастающего сына, уже смело спрашивала прочих царевен:
– Для чего она стала писаться с великими государями вместе? У нас люди есть, и того дела не покинут.
У Петра уже завелись «потешные конюхи», как их презрительно называла Софья; но эти конюхи были опасны для нее.
Надо было опять подать руку стрельцам. Софья подала руку – и вместе рука об руку дошли: она до монастыря и вечного заточенья, стрельцы – до топора, плахи, колеса и пр.
Шакловитый, от имени Софьи, мутил стрельцов. Решились убить молодого царя и его мать.
– Хотят нас перевести, – говорил Шакловитый самым надежным стрельцам: – а мутит всем царица; меня хотят высадить из приказу, а вас, которые ко мне в дом вхожи, разослать всех по городам.
Стрельцы начинают советоваться, что делать с царями.
– Как быть, – говорил Чермный: – хотя и всех побить, а корня не выведешь: надобно уходить старую царицу, «Медведицу?»
Другие говорили, что за мать Петр будет мстить.
– Так чего и ему спускать? Зачем дело стало? – отвечал Чермный.
– У царя Ивана Алексеевича двери завалили дровами и поленьем, и царский венец изломали, – а кому ломать только с ту сторону? – говорили другие.
Порешили надеть венец на царевну Софью.
Но время стрельцов уже отошло. «Потешные конюхи», над которым» издевалась Софья, побеждали; и сами стрельцы скоро выдали своего Федьку Шакловитого. Его казнили с главными сообщниками; любимца Софьи, Василия Васильевича Голицына, сослали в Пинежский Волок – и там забыли.
Царевну Софью, вместо царского венца, ожидал монашеский клубок, как о том некогда и предсказывали ей стрельцы.
Казнив Шакловитого с сообщниками и разослав друзей Софьи, семнадцатилетний Петр писал своему старшему брату царю Ивану:
«Милостью Божьей вручен нам, двум особам, скипетр правления, также и братьям нашим, окрестным государем, о государствовании нашем известно; а о третьей особе, чтобы быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим учала владеть своей волей, и в том владении что явилось особам нашим противное, и народу тягости, и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищи, не удоволяся милостью нашей, преступи обещание свое, умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились. А теперь, государь братец, настоит время нашим обеим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужскими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то-б, государя, моего брата, воля склонилась, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собой без нашего изволения; к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасти, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!»
Итак, этому «третьему зазорному лицу» назначено было житье в Новодевичьем монастыре.
Из этого видно, что молодой Петр не только вошел «в меру возраста своего», но и «в меру силы».
Что же делала в это время мать его, царица Наталья Кирилловна, когда сын входил в «меру возраста своего?»
Много ей пришлось выстрадать и за себя, и за этого сына. Она была постоянно печальная, скучная, постоянно жаловалась, что похищают власть у ее сына, когда он еще не вошел в силу. Оттого скучно было у нее юному Петру, хотя он ее много любил; а она за него трепетала каждую минуту.
Наконец, ее сокровище вырывается у нее от рук – Петру не сидится дома: он уже в Переяславле, на озере, – «кораблики» строит, а мать тоскует по нему, не дождется писем. Но сын не забывает матери.
«Вселюбезнейшей и паче живота телесного дрожайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталие Кирилловне (пишет он матери). Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа (апреля 1689 г.), и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами и станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажень, из пушкарского приказу, не мешкая, присланы были. А за ними дело станет и житье наше продолжится. Посем паки благословения прошу».
Мать зовет его в Москву на панихиду по брату Федору, а Петр отвечает «быть готов только, гей, гей дело есть», – и все только о «корабликах» своих речь заводит: «о судах паки подтверждаю, что зело хороши все».
Старая «медведица» все плачет о сыне, все зовет его к себе; а он, расправившись с Шакловитым и сестрой Софьей, опять бросает мать: «медвежонку» не сидится дома. Он бросил уже Переяславское и Кубенское озера: там ему тесно. Уж он очутился на Белом море.
Матери новая тоска, новая печаль и новая боязнь за неугомонного сына. Отпуская его к морю, она берет с сына обещание посмотреть только корабли, но самому не ходить в море.
Увидев море, Петр не выдержал, забыл мать, забыл обещание, данное ей – и вышел в море…
А мать тоскует, шлет письмо за письмом:
«О том свет мой, радость моя, сокрушаюсь, что тебя, света моего, не вижу. Писала я к тебе, к надежде своей, как мне тебя, радость свою, ожидать: и ты, свет мой, опечалил меня, что о том не отписал. Прошу у тебя, света моего, помилуй родшую тя, как тебе, радость моя, возложено, приезжай к нам, не мешкав. Ей, свет мой, несносная мне печаль, что ты: радость, в дальнем таком пути. Буди над тобой, свет мой, милость Божия, и вручаю тебя, радость свой, общей нашей надежде Пресвятой Богородице: Она тебя, надежда наша, да сохранит».
Но эти, исполненные глубокого материнского чувства, письма недолго писались к любимому сыну, да и было действительно за что любить такое гениальное дитя.