– Наверное, халат и тюрбан мусульманского священнослужителя помогли высокодостойному Тамби в его путешествии, – сказал Шогенуко, не решаясь задавать прямые вопросы.

– Ты прав, – улыбнулся Мысроко. – Но я уверен, что и ты никогда не облачишься в одежду, которая не принадлежит тебе по праву. Настоящий воин не пойдет на такую низость даже ради спасения своей жизни. Почетный сан хаджи, а вместе с ним и этот наряд я заслужил, во время паломничества в священную Мекку. Но здесь, в Кабарде, ты, князь, будешь чаще меня видеть в черкеске и боевом шлеме. Ибо мне кажется, что из адыгского воина так же трудно сделать муллу, как из турецкого муллы сделать воина.

Шогенуко от души рассмеялся:

– Твои речи, высокодостойный гость наш, соответствуют твоему благородному званию. Ведь ты по праву должен у нас называться старшим князем.

– Ну, я пока подожду заявлять о своих правах, кроме права твоею гостя. – Мысроко встал, увидев вошедшую в комнату красивую молодую женщину в длинном, до пят, белом шелковом платье, расшитом золотыми и красными галунами.

Серебряный чеканный пояс туго стягивал ее тонкую талию. На голове была круглая, конической формы, шапочка из белой кожи, украшенная разноцветным бисером. Темные, как спелые ягоды терна, глаза, над которыми взметнулись стремительные черные крылья бровей, смотрели внимательно и спокойно. Полные алые губы чуть тронуты вежливой улыбкой. Женщина держала в руках овальный медный поднос с пузатым глиняным коашином [12] и несколькими резными деревянными чашами.

– Гуаша [13] моего огня, – представил он жену.

– Пусть день приезда наших гостей окажется для них счастливым, – сказала, поклонившись, княгиня и, поставив поднос на столик, разлила по чашам пенистый золотистый напиток.

– День, в который нас приветствует такая хозяйка, не может оказаться несчастливым, – серьезным тоном ответил Мысроко, принимая чашу из рук женщины.

– Хозяйка постарается, чтобы высокодостойному князю Тамби, сыну благороднейшего черкесского рода из Мысыра, понравилось в нашем доме, – тихо сказал Шогенуко, представляя гостя супруге таким вот несколько витиеватым способом.

При этих словах княгиня удивленно и радостно вскинула брови, широко улыбнулась, обнажив ряд ровных ослепительно белых зубов, и, еще раз поклонившись, неторопливо, с изящным достоинством удалилась из хачеша.

А в это время два крепких безусых паренька подвесили к очажной цепи котел с водой и бросили в него разрубленную на части тушу барана. Потом один из парней встал у двери, застыв, как стражник на посту, а другой отгреб в сторону от костра кучу углей от сгоревших дров, нанизал целый бараний бок на ореховую рогатину, очищенную от коры, и стал поджаривать жирные аппетитные ребра.

– А напиток хмельной, – сказал Мысроко, утерев усы. – Здесь, наверное, сок из…

– Нет, не из винограда, – успокоил гостя Жамбот. – Мы знаем, что последователи ислама не пьют вино. Кроме проса и меда здесь ничего нет. Это…

– Вспомнил, – перебил Мысроко. – Это махсыма. Слышал о ней от наших дедов, но в Египте мы не пили ничего, кроме щербета.

Биберд встал, наполнил опустевшие чаши и вернулся к своему столику, где они с Тузаром тоже отдавали должное крепкой, щекочущей носы махсыме.

– Боюсь, что я плохой мусульманин, – усмехнулся Мысроко. – Принимая от твоей хозяйки чашу, я готов был выпить что угодно, пусть даже вино. И еще: мне никогда не нравился обычай, по которому женщины и странах ислама, закрывают свои лица густыми сетками из конского волоса. Наверное, аллах накажет меня за то, что я не чувствую в себе нетерпимости к другим религиям. Вот и к тебе, князь, я ехал без колебаний, хотя заранее знал твое имя. Ведь оно означает «сын шогена», а шоген – это кабардинский священник христианской веры. Не так ли?

– Это так, – кивнул Жамбот. – Видимо, кто-то из моих предков был учеником греческих миссионеров, которым турки и крымские ханы вот уже скоро сто лет, как перекрыли пути в наши края. А теперь шогены нас упрекают за охладевший интерес к религии Ауса Герги, мусульмане называют нечестивцами, а бедный люд, не зная, к какому берегу прибиться, на всякий случай не забывает своих старых богов…

– Языческих, – уточнил Мысроко. Жамбот промолчал.

Парень, стоявший у дверей, начал принимать у кого-то за порогом и вносить в гостевую комнату кружочки, белого сыра, пучки дикого чеснока, лепешки, мед иг сметану в маленьких плоских чашах и другую нехитрую снедь. А его товарищ, поджарив бараний бок, подал на столы груды румяных ребрышек, с которых еще капал горячий жир.

Мысроко Тамби ел очень мало. Он лишь испробовал по кусочку от каждого блюда, а потом попросил воды и пил ее маленькими глотками, то и дело отставляя чащу, будто растягивал удовольствие.

– Не лучше ли пить махсыму? – спросил Жамбот. – Вода есть вода!

– Бесспорно, ты прав. Вода есть вода. Но в пустынях Африки нет ничего дороже воды. Я никогда не пил еще такую чистую и вкусную, да-да, не удивляйся, такую вкусную воду и никак не могу напиться.

– Почему же аллах избрал для зарождения ислама столь неудобные и скудные земли? Что говорится на этот счет в большой мусульманской книге?

– Скажу тебе откровенно, Шогенуков-сын, не успел я овладеть арабской грамотой. Да и зачем воину уметь читать самому, когда для этого есть муллы. Мне хотелось, правда, хотя бы из простого любопытства, оседлать эту грамоту и проскакать по страницам Корана. Кстати, адыгские мелики всегда поощряли науку и сами отличались большой ученостью. Однако волнистые значки арабской вязи всегда казались мне одинаково неразличимыми, как ячейки одной кольчуги.

– Ну, я тоже охотнее буду иметь дело с кольчугой, нежели с книгой, – добродушно рассмеялся Жамбот. – Даже с кольчугой неизвестного мне пока князя, который угнал половину моих лошадей.

– Да, я об этом уже слышал от твоего табунщика, – сказал Тамби. – Мы грелись сегодня на рассвете у его костра. Всю ночь ехали, а ночь была сырая…

Твой пши-кеу сказал, что ты убьешь его, если мы к тебе не заедем.

– Правильно сказал, – кивнул Шогенуко. – Убил бы.

– А теперь надо бы его наградить. И я это сделаю с твоего разрешения. Ведь нам пришлось долго скитаться, как одичавшим псам или волкам, и вдруг… встретить первого в Большой Кабардс человека с таким многозначительным именем – Ханух.

– Имя волчье, это верно, – согласился Жамбот.

– Но ты, видимо, забываешь, что «нух» – это взято из персидского и означает «утешенье». «Ха» – «волк» по-кабардински. Вот и получается «волчье утешенье».

– Хорошая шутка, – тихо рассмеялся Жамбот. – В честь этого стоит осушить еще по одной чаше.

– Лучше я выпью воды, дорогой князь. Твоя махсыма – слишком опасный противник. От нее не защитит даже румский панцирь.

– Румский? Никогда не видел, – вздохнул Жамбот.

– Сейчас увидишь. – Мысроко встал, снял пояс и распахнул халат, закрывавший его грудь до самого горла.

Шогенуко с трудом удалось сохранить спокойствие, а Биберд поперхнулся и закашлялся.

Торс Мысроко был словно закован в блестящую броню голубоватосеребристого цвета. На изящных выпуклых закруглениях панциря играли отблески очажного пламени. У шейного и плечевых срезов искрились яркими звездами шляпки золотых заклепок. Левую сторону груди, как раз на уровне сердца, украшала золотая нашлепка в виде львиной морды со свирепо оскаленной пастью. Переднюю и заднюю половинки панциря стягивали по бокам крепкие ремни с пряжками из чистого золота. Чуть повыше львиной морды была выгравирована арабской вязью какая-то надпись.

Жамбот осторожно дотронулся до панциря. Сталь оказалась гладкой и холодной. В ее почти зеркальной поверхности князь увидел отражение своих пальцев.

– Да, этот панцирь стоит… он стоит…

– Он много стоит, – перебил Мысроко. – И особую» ценность ему придает вот эта священная надпись.

– А что здесь написано?