Мелик помолчал, сдвинул тюрбан набекрень, почесал потную плешь и продоложил:

– Я бы сам совершил этот хадж, но мне теперь нельзя отлучаться из Каира. А главное, по дородности своего тела я, как и тот монарх с львиным сердцем, все равно не смог бы втиснуться в это стальное одеяние. Носить панцирь и стоять во главе нашего войска придется… моему Мысроко. Священная реликвия поможет тебе разбить турок. Ты – главная моя надежда.

О столь высоком назначении я мог лишь только мечтать. Но мне недавно исполнилось всего тридцать шесть лет, и я не думал, что моя мечта осуществится так скоро.

– Наш всеясный, да хранит его аллах, смутил мою душу, – сказал я после некоторого раздумья. – Ведь у него есть сын, а кроме того, найдется несколько воителей постарше и поопытнее меня.

Туманбей досадливо махнул рукой:

– В голове моего сына – одни кобылы – и четырехногие и двуногие. Может, у него и появится со временем государственная мудрость, но командовать войском он никогда не сможет. А эти твои старшие… почти все они погрязли в роскоши, развлечениях да в мелочном петушином соперничестве. Нет, решено! И я объявлю о своем решении, когда ты вернешься… Денег не забудь с собой взять. Сейчас позову казначея… А, обойдешься своими? Это хорошо. Ведь наша казна, сам знаешь… Побольше тогда возьми. Придется иметь дело со священниками. Они, конечно, святые люди, но на звон золота откликаются быстрее, чем на призыв муэдзина, да простит мне аллах! Ну, ладно, бери панцирь и иди. Устал я… Отправляйся сегодня же, после вечернего намаза…

Сборы не заняли много времени. Еще не успели сгуститься вечерние сумерки, как мы с Тузаром в сопровождении десяти хорошо вооруженных всадников уже скакали и ту сторону, в которую во время молитв обращались наши взоры.

Ночь, день, еще одна ночь и один день, и плодородная долина мутного Нила осталась позади. Теперь наш путь пролегал по пустынным местам, где могли встретиться лишь редкие стоянки кочевников-бедуинов да шайки степных пиратов, состоящие из беглых рабов, дезертиров и прочего отребья всех цветов кожи; пестрота их одежд спорила с пестротой вероисповеданий. Однако мы не были трусливыми купцами или заурядными паломниками (кстати, последние и не носят с собой денег). Мои бесстрашные и прекрасно обученные витязи могли не бояться шайки презренных воров и грабителей, да же если бы она состояла из сотни головорезов.

Через несколько дневных переходов мы вышли к берегу Красного моря, узкой полосой вклинивающегося между берегами Африки и аравийской землей, родиной пророка. В течение последующих недель наша дорога то удалялась от морского побережья, то вновь проходила по береговой кромке. Неприятно теплой соленой водой мы иногда смывали с себя желтую дорожную пыль, но это ненадолго приносило облегчение. Вода в Красном море не то, что в Ахыне: она так сильно насыщена солью, что при высыхании оставляет на теле белесый налет, раздражающий кожу. Прибавьте сюда яростные лучи солнца – в начале весны почти такие же жгучие, как и летом, прибавьте сюда душный ветер хамсин, несущий в течение пятидесяти дней во время разлива Нила тучи мельчайшею песка и пыли из южных краев страны, и вы поймете, что значит путешествие по бесконечным просторам Египта. В редких скудных колодцах вода накапливается медленно, ее едва хватает, чтобы напоить лошадей. Слава аллаху, арабские кони мало потеют и хорошо переносят жажду.

Мы торопились и потому позволяли себе отдых лишь между полуденным и вечерним намазом – в самое жаркое время суток. И еще наши лошади получали небольшую передышку перед рассветом.

Из Каира мы выезжали в новолуние. И вот через день после рождения нового лунного ятагана наши кони без всяких понуканий вдруг ускорили свою прыть и к ночи примчали нас к воротам шумного и грязного караван-сарая.

И ночью это заведение хитроумного и неопрятного араба, бессовестно обирающего путников, не успокаивалось, жило своей суматошной жизнью. Храпели, валяясь у костров, только стражники, призванные наводить ужас на пиратов пустыни. Купцы проверяли тюки с товарами, их слуги и охранники возились с мулами и верблюдами; матросы, занимающиеся перевозом путешественников в Джидду – на другой берег моря, играли, несмотря на религиозный запрет, в кости и громко бранились; вокруг булькающих котлов и шипящих жаровен крутились завшивевшие дервиши: их лица были отмечены печатью святости и благочестия.

Верблюжий помет, отбросы пищи, зловонные помои, тучи надоедливых мух, едкий кизячий дым, крики людей, рев ишаков – и за все это надо еще и платить звонкой монетой, если хочешь дать отдых лошади, съесть, наконец, кусок свежей козлятины и провести ночь под крышей. Без особого труда, но с помощью двойной платы, нам с Тузаром удалось попасть на единственное судно, стоявшее в это время в бухте. Хозяин – опытный мореход из Кувейта – соглашался взять на борт только двух лошадей, и я решил оставить свою свиту в караван-сарае – на этом берегу. Ведь от Джидды до Мекки – всего один переход для опытного наездника: мы с Тузаром должны были скоро вернуться. Ведь и корабль пересекал узкое море не больше чем за два дня.

В Джидде нам пришлось купить по паре кусков белого полотна, чтобы обернуть ими наши грешные тела, и продолжать путь к священной Мекке уже в ихраме – одежде паломника. Только у меня под ихрамом был панцирь Саладина, под панцирем – легкий кожаный подкольчужник. Тузар прятал под своим покрывалом увесистый мешочек с золотыми монетами и острый кинжал Паши обычные одежды и доспехи были увязаны и крепкие вьюки и приторочены к седлам.

На следующий день, чуть только на востоке стало светлеть небо, копыта наших коней уже вздымали пыль кпд дорогой, ведущей к городу пророка Магомета.

Еще издали завидели мы знаменитые меккские холмы, названия которых – Анаба, Хира, Тура, Сафа (трех остальных не помню) – были знакомы нам с детства. Мы ускорили бег наших скакунов и к заходу солнца уже въезжали в ворота Мекки. Сотворив молитву и оставив коней на постоялом дворе, расположенном у южной пены юрода, мы отправились к центру, где чуть в стороне от торговых рядов возвышалось квадратное строение, все четыре стены которого были снаружи задрапированы черной тканью. Так вот он, священный храм Кааба!

На небольшой площади перед входом в мечеть стоил разноголосый гомон: как полчища вшей над одеждой дервиша, здесь кишели толпы нищих, бормочущих молитвы; легионы крикливых мелких торговцев, продающих ячменные лепешки, шарики сушеного сыра, финики каленые орехи, всевозможные чудодейственные снадобья для лечения ран, желудочных болезней и слабоумия; водоносы, бьющие звонкими медными чашечками о пузатые бока тонкогорлых кувшинов; сборщики пожертвований, наделенные во славу аллаха особо тонкими и пронзительными голосами. Пробившись сквозь толпу, я вошел в мечеть. Тузар остался на площади. Мы решили, что прирожденному воину не стоит связывать себя теми ограничениями и условностями, которые сан хаджи может наложить на его, Тузара, основное жизненное призвание. Со мной это проще, так как князь, даже имеющий духовный сан, в любых случаях остается в первую голову князем, а уже во вторую – хаджой.

Внутри мечети было тихо и сумрачно. На полу, устланном коврами, стояли на коленях и отбивали поклоны правоверные ревнители ислама. У северной и восточной стен сидели муллы; перед ними на деревянных подставках лежали огромные книги в черных переплетах. Устремив взоры в окрытые страницы, муллы беззвучно шевелили губами. Между святыми людьми как раз в северо-восточном углу храма, на уровне груди человека, в стену, сложенную из белых камней, был вделан Черный камень величиной с кабардинское седло. Именно этот камень, драгоценней которого не был бы и алмаз того же размера и тысячи таких же алмазов – пусть бы их даже хватило, чтобы только из них сложить стены мечети, именно этот камень аллах сбросил с неба, когда увидел, что для строительства храма не хватит одной гранитной глыбы.