Еда на столике соблазняла, я был голоден, но стеснялся набивать себе рот в обществе столпника, способного обойтись без воды и акрид.

— Ешьте, пожалуйста, сами, я не нуждаюсь. Отвернитесь, когда пойду я к двери, это не прихоть, а правило, у меня еще несколько встреч в узких спаях квартала, в окно смотреть можно. Иной раз я думаю, художнику надлежит стать чародеем — доподлинным: сатмарским рабби, что произносит благословение над свининой, и нечистое очищается, якутским шаманом, жонглирующим своей головой, дабы солнце сменило луну раньше срока, боливийским кудесником, воскресающим в неожиданной преисподней бок о бок с койотами и обугленным, почерневшим народцем деревни, где причудой пожравшего все огня, от церкви до крайней индейской избенки, обойдена была табачная лавка — Фернанду Пессоа, пленник английского языка, португальских морей, печеночных колик, распечатал четвертую за день пачку «Житан», так и не вспомнив прозванье антиохийских флейтисток, мелькнувшее в пятом, самом волнующем, посвященном провинциям томе Римской истории. Чудотворный целитель, о, как я размечтался, а ведь брезжилось это.

— Вакансия занята — сектантские выжиги, эстрадные налагатели рук, проповедники скрытых Иисусовых подвигов, Шамбалы, Беловодья, несть числа, легион, вы пропадете, растаете в горячем их месиве, в знахарской пузырящейся каше, не разгласив даже, чего добивались.

— Но существуют и те, сколько их, так ли уж мало, кого исцеляют — могли бы, скажу осторожнее, исцелить, — искусство, художник, боже мой, что означают сегодня эти слова, есть ли в них смысл, хоть какой-нибудь смысл.

Дверь затворилась бесшумно, в мягчайших слоях заглушения, обволакивания, убравших несмазанность петель, замочное лязганье. Выждав, попробовал с наивозможным старанием, не расплескав, повторить — опять звук был в границах физического. В бабушкин вековой выдержки цейс для разысканий в партере и ложах угодил маленький, вопреки максимальной подкрутке колесика, человечек, фигурка средь насыпей, рытвин, канав, перекопов — подрядчик поклялся, у нас будет новая жизнь. Фигурка кружила и завихрялась, в изнеможении оседала, растягивалась, пока не скатилась, запутавшись, на дно котлована, но все-таки выползла, я не надеялся. Или то был экскаваторщик, умелец отлынивать в хитрых местах.

На перекрестке августовских улиц, в духоте пахнущей, влажной, стоячей, на закате и после заката сменяющей другую безжалостность, прямых лучей, обрушенного лучевого потока, в час ночного присутствия солнца, ни в один из часов не похожего на неистовство Феба и Гелиоса, иной раз и днем нарочно нахмуренных, пасмурных, олимпийское своеволие отступа от стреловержьего, колесничьего долга, подле бухарской шашлычной — горячее мясо ввергает меня в дурноту, меня, но не тех, кто, залитый потом, ест у жаровен, вымакивая лепешкой гороховый соус, близ табачной лавчонки, где сигаретные пачки (вскользь подглядел) однажды, наверняка не впервые, взвешивали в аптекарских чашах, на шелестящих безлюдными толпами перекрестках, средь которых и ты, уподобленный, такая же тень средь теней, но, как все они, тень особого свойства, телесная, взмокшая, все же изрядно бесплотная, полуночно развоплощенная, — вдруг привиделось ясно. Дачное городское предместье, озеро, сосны, успокоительно тихая хвоя. Августовский тепловато-прохладный исход, облачность, низкое небо в колодцах и скважинах, уходящих в далекую высоту. Свет в кадре ярок, источник, возможно, не солнце, иной. Тон скандинавский обманчив, Восточный Берлин до Стены, но недолго осталось, половина пятидесятых — раздел завершен. За длинным садовым столом завтракают мужчины и женщины, несколько молодых в артистически белых сорочках мужчин, поболее женщин, разного возраста, обаяния, в разной степени женщин.

За столом подозрительность, сорванные отношения не доверяющих друг другу людей. Раздор, маскируемый вежливостью, очень непрочной, пробитой склоками, гневом, истерикой, спорами о политике и искусстве, затеянными для унижения оппонента. Солидарность, необходимая делу, которым они занимаются, на длинный срок недостижимая и в травоядных условиях, ибо каждые семь лет кровь человека и человеческих сборищ, собраний меняется, освобождая от обязательств, принятых старою кровью, расколота, по-видимому, навсегда. Такова внутренняя сторона незадачи, ее одной достало бы выбить подпорки, но есть также силы извне, весьма ощутимые силы. Люди за столом принадлежат к выставочному, отмеченному обществом слою, к признанным достижениям трудящейся нации, выпестованным ее неотрывной заботой; положение научило их осторожности, лавированию меж ассирийских, персидских колес, режущих клиньями и серпами. Но есть неприятные исключения, возомнившие себя безнаказанными, что сделало наблюдение, неотменимое применительно даже и к тем, кто выказывал все, без разбору все знаки лояльности, еще более бдительным и наглядным, откровенным донельзя, почти что игривым и фамильярным, — наскучив вызовами в казенное здание, не приспособленное для шуток, шутливо преподнесенных угроз, господа сами пожаловали в черном солидном автомобиле, получив истинное удовольствие от беседы и свежего воздуха.

Но это обрывки, разрозненности, в картине нет главного — центра. Он помещается в маленьком домике на пригорке, в спальне, на добротной немецкой кровати, где полноватый, очень бледный немолодой человек в клетчатой, расстегнутой на груди рубахе вперился в потолок. Приступ, всегда отвратительный, сегодня, как всякое новое покушение, особенно гадок. Страх, потливость, быстрое накопленье мочи, утку подавали трижды, не подтечь бы в четвертый. Доктор из города, средних лет дама с располагающим медицинским лицом, какие были в обычае прежде, слепленные тогдашним медицинским каноном, и фатально вывелись ныне, в то «ныне», что превратило врача в прислужника темных количеств, выставила вон любопытных, испуганных, созерцающих, горячо сострадающих, сообща удовлетворившихся завтраком, распахнула окно, ловко вколола инъекцию — не волнуйтесь, сейчас полегчает, вам уже легче, не правда ли.

Человек на кровати знаменит и задарен. Взнуздан, стреножен, зависим, под хомутом. Сок жизни его достиг антрацитовой густоты. Воздух тела его выпили так давно, что от припадка к припадку он забывает об этом, «дерзко пренебрегает», сказал бы один выспренний юноша в обоюдной их юности. Почва там же, где раса. Международный комфорт, подкладываемый под радикулитную спину в пропагандных поездках, коих бесстыдство, замазанное деловым характером поручений, не угнетает его, да и раньше плевал, на то и побор, чтобы платить, выгадав главное, поставлялся по разнарядке Юстинианова византийства, так темпераментно проклятого двурушником-кесарийцем. Немногое ж изменилось в тайных тетрадях, отрадно, большая традиция, а горечь остается, с чего бы такая горечь, изжога во рту и в душе. Лао-цзы, Гаутама миновали по флангам, много чести для старого нечестивца, неврастеника и сатира, побрезговали, он для них не скупился. Желчная диктатура, что магнетически, в рабски влюбленной покорности, завлекла к нему многих и многих, не только одержимых женщин, готовых к любому приказу, но и мужчин, таких же вампирично высосанных мух в его паутине, тратится вхолостую, он перестал понимать, как использовать тех, кого подчинил. Она права, отпускает. Холодной рукой слабо берет ее теплую руку, докторша улыбается.

Безусловен бревенчатый потолок. Безусловен Гораций со своим сладострастьем, тяжелыми кружевами и стоицизмом. Сомнительно прочее, даже сосны, тем более призрачный вид из окна. Но некоторые стихи удались, никогда не был пошлым пораженцем и нигилистом, слюнтяем и мазохистическим нытиком, чтобы зачеркивать все. Сегодня он встанет, встанет назло, как вставал Хо Ши Мин, дядюшка Хо, на тропе между двумя комами, репетиция завтра, пусть попробуют отменить, вот первейшая безусловность.

Не так часто я думал о нем до августовского видения на перекрестке, худо помнил единожды читанное, неперечтенное. Нижеследующее скорописно составленное поутру рассуждение пришло само по себе, вне плана и цели, растревожив необоримостью появления.