Мы неплохо ладили, и хотя разница в возрасте у нас была небольшая, я снисходительно считал его малышом. Впрочем, малышом он остается для меня и посейчас... Асторе был действительно необычным ребенком. У меня было чувство, что синьория и совет изо всех сил вытаскивают его из детства, а дед Джованни и донна Франческа, которую я после смерти отца перестал называть матерью, по мере возможности способствуют этому. К девяти годам мальчишка знал и умел больше своих сверстников, и лишь удивительная наивность, порой прорывающаяся в его поведении и речах, говорила о его юном возрасте.

  - Оттавиано, представляешь, Микеле научил меня свистеть! - заявил он однажды, и целую неделю после этого демонстрировал свое новое умение, причем чаще всего просто натужно шипя и краснея от усердия. Скоро у него стало действительно получаться, и тут-то громкий свист раздавался с утра до вечера, изводя не только придворных и слуг, но даже меня, уж на что я был снисходителен к его выходкам.

  Все, за что он брался, он делал обстоятельно и любил доводить до конца, и я быстро убедился, что он чертовски упрям. Его ум, казалось, не терпел праздности; однажды я застал его за написанием стихов на латыни. Когда я попытался отобрать у него бумагу, он ловко увернулся и спрятал листок за пазуху, видимо, не желая, чтобы его творчество стало предметом моих насмешек. Вскочив из-за стола, Асторе кинулся наутек, но я, изловчившись, толкнул его в спину, и он упал, лязгнув зубами. Я тут же прыгнул на него и навалился сверху, силясь добраться до ворота камзола.

  - Черт, Оттавиано! Пусти!

  Я засмеялся и заломил ему руку за спину. Он задрыгал ногами, и я нажал сильнее.

  - Кто это тут у нас поэт? - протянул я издевательски. - Дай-ка посмотреть, что там за стишки...

  - Иди к черту! - Он завозился подо мной, пыхтя и ругаясь, но я сунул руку ему за пазуху и нащупал смятый листок. - Оттавиано! Не трогай! Проклятье, я тебя уничтожу...

  Откатившись в сторону, я быстро развернул листок и начал декламировать, давясь от смеха:

  "Вершины гор окрашены рассветом,

  Я солнца жду, надеждою томим..."

  И тут Асторе, заверещав, бросился на меня. Я не ожидал такого натиска, и мы покатились по полу в нешуточной борьбе. Я был больше и сильнее его, поэтому воспринимал все это как игру и помнил, что могу по неосторожности повредить ему. Схватив Асторе за руки, я подумал, что теперь у него не много шансов против меня, но тут он пребольно пнул меня коленом в пах. С воплем выпустив его руки, я скорчился на полу, а мерзкий мальчишка, вскочив, дал стрекача, сжимая в кулаке заветную бумажку со стихами.

  Весь день он не разговаривал со мной, а мне было попросту не до него. Вечером я поклялся себе, что отыграюсь при первой же возможности, да так, чтобы поганец запомнил, и пусть себе поищет кого-нибудь еще для битья. Улегшись в постель, я тщетно пытался заснуть, и тут Асторе заглянул в дверь со свечой в руке.

  - Оттавиано?

  Я отвернулся, решив, что нипочем не стану разговаривать с ним.

  - Я вел себя как дурак, правда. - Он подошел ближе и сел на край кровати, потом положил руку на мое бедро. - Тебе ведь было больно?

  - Уходи, пока я не рассердился, - процедил я, не поворачиваясь. Он вздохнул и убрал руку.

  - Прости. Оно того не стоило. - Он помолчал. - Знаешь, я думаю, если бы Вергилий и Гомер так же никому не показывали свои стихи, они бы так и умерли безвестными. Мало того, их бы все ненавидели, вздумай они бить каждого, кому были бы интересны их стихи.

  - Ты действительно дурак, Асторе. Иди спать.

  Он еще немного повздыхал, потом очень тихо начал бубнить себе под нос, и я не сразу догадался, что это и есть те самые злополучные стихи, ради которых мне пришлось столько вытерпеть сегодня. Честно скажу, мне было уже не до латыни, но из жалости к нему я не стал смеяться над описанием красот местной природы в довольно убогих рифмах. Вскоре я уснул, убаюканный его речитативом, так что уж не знаю, обиделся он или нет.

  На следующий день в синьории давали обед, на который я был приглашен, и там должны были присутствовать знатные девушки Фаэнцы. Не то чтобы я уже увлекался девушками, но считал своим долгом оценить их привлекательность, ведь в свои двенадцать лет я был почти взрослым, как мне казалось, и из хорошего рода. Я смело считал себя высокородным, несмотря на свое сомнительное происхождение, ведь я, как ни крути, был все же сыном герцога Галеотто Манфреди, бывшего правителя Фаэнцы, и братом правителя нынешнего. Возможно, одной из местных красоток посчастливится завести со мной более близкое знакомство, думал я. Впрочем, на деле барышни оказались нескладными жеманными девчонками, глядевшими на меня томными глазами и всячески старавшимися оказаться возле меня, оттесняя подружек. Мне не понравилась ни одна из них, но Асторе вечером принялся требовать от меня поделиться впечатлениями.

  - Анжела очень даже неплоха, - сказал он с видом знатока. - Она совсем как настоящая дама, у нее уже большая грудь и приятный голос.

  Я вспомнил улыбчивую стройную брюнетку, прикосновения которой к моему плечу заставляли меня робеть, и нахмурился.

  - Большая грудь еще не является бесспорным достоинством сама по себе. А кроме того, она уже старая, ей, должно быть, не меньше шестнадцати лет.

  - Подумаешь, какое дело. - Он помолчал, потом нерешительно привел еще один довод. - Зато, говорят, Анжела очень щедрая.

  - С чего ты это взял?

  - Микеле сказал, что она дает всем подряд. - Он был совершенно серьезен, и на его лице явственно читалось нечто вроде благоговения.

  Я расхохотался, запрокинув голову, а Асторе смотрел на меня с непонимающим видом.

  - Ничего смешного в этом нет, - обиделся он.

  - Не воспринимай всерьез все слова Микеле, - посоветовал я, потрепав его по голове. - Он часто имеет в виду не совсем то, о чем говорит.

  - Объясни.

  - К черту тебя, Асторе. Я не нанимался переводчиком.

  - Тогда я спрошу его сам.

  Я окинул взглядом озадаченное лицо мальчишки, его хрупкую фигурку в синем бархатном костюме, и представил себе, как здоровяк Микеле, обучавший нас фехтованию, объясняет ему во всех подробностях, что он имел в виду, говоря о "щедрости" Анжелы. Неясное беспокойство шевельнулось в моей душе, и я сказал, что непременно растолкую ему все, но тема не настолько интересна, чтобы тратить время на ее обсуждение.

  - Щедрость бывает разной, Асторе, - сказал я. - По-настоящему щедрый человек ничего для себя не ждет за свою доброту. Когда ты даешь нищему монету, ты думаешь о том, чем он может тебя вознаградить?

  - Да я знаю, что он ничем меня не вознаградит, разве что скажет "благослови вас Бог, господин".

  - То, о чем говорил Микеле, не имеет ничего общего с щедростью. Ты уже знаешь, что мужчина может получить от женщины?

  Асторе заерзал на стуле.

  - Ну, я слышал об этом кое-что. - Он, похоже, смутился и покраснел до корней волос. - Епископ говорит, что это мерзость и грех.

  - Отлично, в таком случае, мне не потребуется долго объяснять. Анжела, судя по всему, питает слабость к мерзости и греху, так что не может отказать мужчинам в доступе к своему телу. Беда в том, что мужчин вокруг слишком много, и получается, что о ее поведении знает уже весь город, даже маленькие мальчики вроде тебя, которых она не успела осчастливить.

  Глаза Асторе округлились, он охнул и навалился грудью на стол, уставившись на меня, похоже, даже не заметив, что я назвал его маленьким мальчиком, чего он обычно мне не прощал.

  - Выходит, ей придется гореть в аду?

  - По всему выходит так, - подтвердил я, стараясь не засмеяться. - Впрочем, это только ее дело. Если ее отец достаточно богат, он сможет купить ей отпущение грехов, и ад ей не грозит.

  Асторе задумался. Я стал рассказывать ему о других событиях дня, он слушал не перебивая, разве что поинтересовался, сколько денег синьор Браччано собирается попросить для укрепления городских стен, и заметил, что не хотел бы превращать Фаэнцу в неприступную крепость, не говоря о том, что это чересчур дорого. Я поспорил с ним, сказав, что если придется воевать, то крепостные стены сослужат хорошую службу, и он, чуть подумав, согласился. Потом он сказал, что устал и замерз, и отправился принимать ванну, оставив меня в одиночестве. Через некоторое время явился слуга, сказавший, что Асторе зовет меня. Я был немного раздосадован, потому что собирался уже идти спать, но на просьбу брата не откликнуться было нельзя, и я пошел к нему в спальню.