Он перекрестился и стал беззвучно подпевать хору, а я двинулся вперед через толпу. Ченчо, сжимая мою руку потной ладошкой, не отставал от меня. Ему было не по себе среди такого скопления народа, но он старательно пытался сохранять независимый и благочестивый вид.

  Мы прошли почти к самому алтарю. Служки зажигали свечи в больших канделябрах, выносили святые реликвии. Наконец появились два молчаливых кардинала, облаченные в рясы, и за ними вышел человек, которого я желал и боялся увидеть на протяжении десяти последних лет.

  Монсеньор Савелли... нет, его святейшество папа Гонорий III был облачен в белую мантию, расшитую жемчугом и топазами, отчего в темном соборе казался ангелом, испускающим собственный свет. Ослепленный и потрясенный этим необычайным эффектом, я поначалу совсем не мог разглядеть его лица, но потом он подошел ближе, и дивный свет померк, оставив скрытого за ним человека.

  Как он постарел, с ужасом подумал я, вглядываясь в знакомые черты. Неужели это в самом деле он, мой господин, мой Ченчо - этот тяжело опирающийся на посох святого Петра усталый старый человек? Я не хотел верить, и все же это было так. После рассказа Риккардо я был готов увидеть его страдающим, больным, отчаявшимся... и все же, несмотря ни на что, к такому зрелищу я не был подготовлен. Я почувствовал, как мое сердце сжимается от жалости и горя. Ведь прошло всего десять лет! Красивое гордое лицо прочертили морщины, волосы были белы, как снег, широкие некогда плечи поникли, придавленные тяжестью скорби и времени. Он медленно шел, благословляя протягивающих к нему руки людей и не глядя на них, пока не остановился у кафедры.

  - Братья и сестры, - заговорил он, когда хор умолк, и его одинокий голос звучал глухо и безжизненно. - Припадем к престолу Божьему, вознесем славу Всеблагому и Всемилостивому. Сегодня вы собрались здесь в надежде очистить свои сердца от печалей и зла, ибо Господь дарует прощение кающимся и насыщение жаждущим. Но что вселяет в ваши сердца зло и разногласия? Не ваши ли желания, которые борются друг с другом внутри вас самих? Вы чего-то хотите, но не имеете, и из зависти убиваете, вы за что-то боретесь, чего-то добиваетесь, но ничего не получаете. Не получаете потому, что не просите, а если и просите, то из себялюбивых побуждений, думая лишь, как удовлетворить самих себя. Там, где людьми руководит зависть и самолюбивые желания, там будет и всякого рода беспорядок и зло. Неверные и изменяющие Богу! Разве не знаете вы, что дружба с безбожным миром - это вражда против Бога? В этом мире все управляется лишь низменными желаниями людей, их корыстными помыслами и житейской гордостью, и все это не от Бога. Бог - противник гордых, но к смиренным он проявляет милость. Грешники, омойте ваши руки, и вы, двуличные, очистите ваши сердца. Плачьте, рыдайте и сокрушайтесь. Плачьте, вместо того, чтобы смеяться, и печаль пусть будет у вас вместо радости. Смиритесь перед Господом, и он возвысит вас.

  Я смотрел на него во все глаза, и вдруг он поднял голову, его взгляд встретился с моим. Он умолк, узнавая и все же не веря, затем его губы беззвучно шевельнулись: "Джованни..." Я почувствовал, как по моей щеке катится слеза. Мы стояли, глядя друг на друга, а сотни людей в соборе в недоумении затаили дыхание, ожидая продолжения проповеди.

  Наконец он глубоко вздохнул и, не сводя с меня глаз, заговорил снова:

  - Я говорю вам сегодня, что есть прощение и есть вечная жизнь. Мы приходим к Богу с полной уверенностью в том, что если просим о чем-то в согласии с его волей, то он нас услышит, и если мы знаем, что он слышит нас, то можем быть уверены в том, что получим просимое. Храните себя от грехов, искуплением за которые может быть только смерть, и все остальное будет прощено Господом. Да хранит вас Бог. Аминь.

  Люди крестились, удивленно переглядываясь: проповедь оказалась короче, чем обычно. Хор снова запел; папа повернулся и пошел к выходу из алтарной части в притвор, сопровождаемый двумя кардиналами и свитой из аббатов.

  - Отец! - Маленький Ченчо дернул меня за руку. - Отец, пойдем.

  Я все еще не мог двинуться с места. Он продолжал звать меня, и я растерянно посмотрел на него.

  - Мама ждет, - пояснил он. - Пойдем на ярмарку, ты обещал купить нам с Чезаре новые игрушки и орешки в меду.

  - Да, конечно... Ступай, я сейчас тебя догоню.

  Подойдя к алтарю, я остановился, решая, что делать дальше. Пойти следом за монсеньором в притвор я не мог, но знал, что мне необходимо увидеть его снова. Опустившись на колени, я начал молиться, и кто-то тронул меня за плечо. Пожилой аббат стоял у меня за спиной.

  - Я сейчас уйду, - пробормотал я, думая, что простым людям запрещено молиться у алтаря собора, но он удержал меня.

  - Его святейшество просил передать вам, что тронут вашей набожностью. Он приглашает вас зайти к нему во дворец сегодня вечером. Ваше имя?

  - Джованни Альбани.

  - Вас проведут к его святейшеству, когда вы назовете свое имя у входа во дворец.

  Он поклонился, давая понять, что сказал все, что ему было поручено. С внезапным отчаянием я подумал о Франческе и детях, ждавших меня у дверей собора. Как они воспримут, если я скажу, что мы должны заночевать в Риме, потому что мой бывший господин хочет повидаться со мной? Но не пойти к нему я, конечно, не мог.

  Франческа была удивлена и обрадована, когда я сказал ей, что монсеньор Савелли посмотрел на меня и узнал, несмотря на прошедшие годы. Она велела мне быть благодарным за приглашение во дворец.

  - Он так плохо выглядит, бедняжка, - сказала Франческа. - Может быть, твое лицо вернуло ему часть воспоминаний о прежней жизни. Мы с Ченчо и Чезаре могли бы переночевать в гостинице, если ты вдруг задержишься допоздна.

  Я согласился. После прогулки по базару мы выбрали чистую недорогую гостиницу подальше от шумного центра. Она совсем не напоминала те притоны, куда я ездил с монсеньором, чтобы отдаться нашей пагубной страсти. Посетителей было много, но полная хозяйка в белом переднике была любезна и приветлива со всеми, а ее дочери ловко носились по большому залу, разнося еду и напитки. Мои мальчики были в восторге от хорошо проведенного дня: Ченчо махал новым деревянным мечом, воображая себя покорителем Константинополя, а малыш Чезаре с упоением разглядывал раскрашенные дощечки с рисунками птиц и зверей, которых я накупил ему почти два десятка. Кроме того, на шее у Чезаре болтался на шнурке глиняный свисток, в который Франческа, к его большому огорчению, строго-настрого запретила свистеть в гостинице. Франческа получила новое платье, я - сапоги, а мальчики - штаны и ботинки.

  Поужинав, я проводил свое семейство в комнату на втором этаже, а потом отправился в папский дворец. Знакомые улицы казались совсем иными, чем я их помнил. Прошло десять лет, город рос и одновременно ветшал, и дети, игравшие прежде на его улицах, повзрослели и успели обзавестись собственными детьми...

  Папская резиденция была так же величественна, какой я знал ее прежде. Мрамор, тяжелые бархатные портьеры, золотая резьба, массивная дубовая мебель с инкрустациями из драгоценной слоновой кости, толпы посетителей, священнослужителей и мирян, безмолвные вышколенные слуги и суровые охранники с эспадронами в приемных и коридорах. Сразу у входа я назвал свое имя одному из охранников, и он, кивнув, велел мне следовать на второй этаж по правой лестнице. Там уже ждал аббат, с которым я говорил в соборе.

  - Его святейшество велел провести вас прямо к нему, - почтительно сказал он. Я последовал за ним по знакомым коридорам, невольно удивляясь, что обстановка их за прошедшие годы стала еще богаче.

  - Вам выпала большая честь, мой друг, - говорил между тем аббат. - Редко кому удается получить аудиенцию у папы, разве что благороднейшим из смертных. Но вы ведь даже не дворянин, я полагаю? У нынешнего папы есть слабость к простым людям, он не отказывает в личном благословении и добром слове даже последнему нищему. Сегодня, однако, он поразил даже меня, хотя я знаю его много лет. В соборе он прямо указал мне на вас и попросил нынче же пригласить к нему.