— Не хочешь рассказать, зачем ты меня сюда притащила? — спрашивает Серенити.

— Раньше это был слоновий заповедник, — отвечаю я.

Она выглядывает из окна, как будто надеется разглядеть хотя бы одного слона.

— Здесь? В Нью-Гемппшире?

Я киваю.

— Мой отец изучал поведение животных. Он основал это место еще до знакомства с мамой. Все считают, что слоны могут жить только в жарких странах, например в Таиланде или на африканском континенте, но они очень хорошо приспосабливаются и к холодному климату, даже к снегу. Когда я родилась, у отца было семь слонов, которых он спас из зоопарков и цирков.

— А где они сейчас?

— Когда этот заповедник закрыли, всех слонов забрал слоновий заповедник в Теннесси. — Я взглянула на цепное ограждение в начале пешеходной тропы. — Землю продали государству. Я была еще слишком маленькой, чтобы это помнить. — Я открываю пассажирскую дверцу. — Дальше придется идти пешком.

Серенити смотрит на свои сандалии с леопардовым принтом, потом на заросшую тропу.

— Куда идти?

— Вы мне покажете.

Серенити не сразу понимает, чего я от нее хочу.

— Нет, — говорит она. — Черт побери, нет!

Она разворачивается и идет к машине.

Я хватаю ее за руку.

— Вы же сами говорили, что уже много лет не видели сны. И вам приснилась моя мама. Что плохого, если вас опять посетит озарение, а?

— Десять лет — это не просто дела давно минувших дней, это нечто уже поросшее травой. Здесь не осталось ничего из того, что было в тот день, когда исчезла твоя мать.

— Я же здесь, — возражаю я.

Серенити раздраженно сопит.

— Понимаю, вам меньше всего хочется получить доказательства того, что ваш сон ничего не значит, — говорю я. — Но ведь это лотерея, верно? Если не купишь лотерейный билет, никогда не получишь шанс выиграть.

— Я каждую неделю покупаю эти проклятые лотерейные билеты, но никогда не выигрываю, — бормочет Серенити, переступает через цепную ограду и начинает продираться по заросшей тропинке.

Некоторое время мы идем молча, над головой жужжат насекомые, а вокруг звенит лето. Серенити гладит молодые побеги, в одном месте срывает лист и нюхает его, потом идет дальше.

— Что мы ищем? — шепчу я.

— Скажу, когда найду.

— Мы почти дошли до конца старого заповедника…

— Ты хочешь, чтобы я сосредоточилась, или нет? — перебивает меня Серенити.

Поэтому следующие несколько минут я иду молча. Но одна мысль не давала мне покоя все время, пока мы ехали сюда, будто кость застряла в горле.

— Серенити, — говорю я, — если моей мамы в живых не окажется и вы об этом узнаете… вы же не будете меня обманывать и говорить, что она жива?

Серенити останавливается и упирает руки в боки.

— Милочка, я тебя едва знаю, чтобы проникнуться симпатией, что уж говорить о том, чтобы поберечь твое нежное подростковое сердечко. Не знаю, почему твоя мама не приходит ко мне. Возможно, потому, что она жива, а не умерла. Или же потому, как я уже говорила, что я заржавела. Но могу тебе пообещать… если я почувствую хоть намек на то, что твоя мама — дух или призрак, то скажу тебе правду.

— Дух или призрак?

— Это разные вещи. Благодаря Голливуду все полагают, что это одно и то же. — Она оглядывается на меня через плечо. — Когда тело испускает последний вдох — все, конец. Элвис покинул этот мир. Но душа остается нетронутой. Если человек вел достойную жизнь, ему не о чем сожалеть, может быть, его душа немного побродит по миру, но рано или поздно она закончит переход.

— Переход?

— В иной мир. На небеса. Как хочешь, так и называй. Когда душа проходит через это, она становится духом. Но если, скажем, при жизни ты был ничтожеством, и святой Петр, или Иисус, или Аллах будет судить твою покаянную задницу, вероятнее всего, после смерти ты отправишься в ад или другое неприятное местечко. А возможно, ты злишься, что умер молодым, или вообще не понимаешь, что умер. По какой-то из этих причин ты можешь решить, что еще не готов покидать этот мир, не готов еще быть мертвым. Но вся проблема в том, что ты уже мертв. Назад ничего не отыграешь. Поэтому ты остаешься в этом мире в подвешенном состоянии, становишься призраком.

Мы опять идем плечо к плечу, продираясь сквозь густые заросли.

— Значит, если моя мама дух, она попала… в какое-то иное место?

— Верно.

— А если она призрак, где она тогда?

— Здесь. Она остается частью этого мира, но не такой, как ты. — Серенити качает головой. — Как бы тебе объяснить… — бормочет она и щелкает пальцами. — Как-то я видела мультфильм об аниматорах компании «Дисней». Там речь шла о просвечивающихся слоях бумаги с нанесенными на них линиями и цветами, эти слои укладываются пачкой друг на друга, чтобы получился один Дональд Дак или Гуфи. Мне кажется, то же можно сказать и о призраках. Они очередной слой, наложенный поверх нашего мира.

— Откуда вы все это знаете? — интересуюсь я.

— Так мне сказали, — отвечает Серенити. — Насколько я понимаю, это всего лишь верхушка айсберга.

Я оглядываюсь, пытаясь разглядеть призраков, которые, возможно, парят где-то на периферии моего поля зрения. Пытаюсь почувствовать маму. Может быть, не так уж плохо, если она умерла, но продолжает находиться где-то рядом.

— А я могла бы об этом узнать? Если бы она была призраком и пыталась связаться со мной?

— С тобой когда-нибудь бывало, что слышишь телефонный звонок, берешь трубку, а на том конце тишина? Возможно, это призрак хотел тебе что-то сказать. Призраки — это энергия, поэтому для них простейший способ привлечь внимание людей — манипулировать энергией. Телефонными линиями, компьютерами, включая и выключая свет.

— Они и с вами так общаются?

Серенити раздумывает над ответом.

— Для меня это больше похоже на тот момент, когда я впервые надела контактные линзы. Так и не смогла привыкнуть, потому что чувствовала, что в глазу постоянно находится посторонний предмет. Никакого неудобства он не доставляет — просто инородное тело. У меня возникает такое же чувство, когда я получаю информацию извне. Словно запоздалая мысль, только не мне пришедшая в голову.

— Похоже, вам от этих мыслей никуда не деться? — спрашиваю я. — Как от песни, которую продолжаешь напевать себе под нос?

— Что-то вроде того.

— Раньше мне казалось, что я повсюду вижу маму, — негромко признаюсь я. — В людном месте я вырывала у бабушки руку и бежала к маме, только так никогда и не смогла ее догнать.

Серенити смотрит на меня каким-то странным взглядом.

— Возможно, ты экстрасенс.

— А может, когда человек кого-то теряет и хочет найти, ему кажется, что тот где-то рядом, — отвечаю я.

Серенити резко останавливается.

— Я что-то чувствую, — торжественно заявляет она.

Я оглядываюсь, но вижу только небольшой холмик, поросший высокой травой, парочку деревьев и медленно кружащих над головой хрупких бабочек монархов.

— Мы неподалеку от американского клена, — замечаю я.

— Видения похожи на метафоры, — объясняет Серенити.

— Что само по себе ирония судьбы, потому что метафора — это сравнение, — отвечаю я.

— Что?

— Ничего. — Я снимаю с шеи голубой шарф. — Может, вам поможет, если вы его подержите?

Я протягиваю ей шарф, но она отшатывается от него, как от чумного. А я уже отпустила его… Порыв ветра подхватывает и несет шарф ввысь — крошечный торнадо, уходящий все дальше и дальше.

— Нет! — кричу я и бросаюсь за шарфом.

Он опускается и поднимается, дразня меня. Его подхватило воздушными потоками, и мне никак не удается его схватить. Через пару минут шарф запутывается в ветвях метрах в шести над землей. Нахожу опору, пытаюсь вскарабкаться на дерево, но на стволе нет ни узелков, ни впадин, чтобы зацепиться ногами. Расстроенная, я падаю на землю, из глаз брызгают слезы.

У меня почти ничего от мамы не осталось.

— Полезай.

Серенити опускается рядом на колени, сцепив руки, чтобы подсадить меня.

Взбираясь на дерево, я оцарапываю щеку и руки; ногти ломаются о кору дерева, когда я пытаюсь ухватиться покрепче. Но мне удается забраться достаточно высоко, до первой ветки. Цепляюсь за нее рукой, я нащупываю землю и веточки — покинутое гнездо предприимчивой птицы.