Мы обсуждаем моих школьных учителей, которые преподавали в одно время с Джозефом: мистера Мучника, у которого однажды упал парик, когда он заснул над контрольными по проверке академических способностей; мисс Фьеро, которая приводила своего малыша в школу, когда няня болела, и засовывала его в компьютерный класс, где он играл в игру «Улица Сезам». Обсуждаем рецепт штруделя, который пекла его бабушка. Он рассказывает мне о предшественнике Евы, шнауцере по кличке Вили, который, бывало, обматывался туалетной бумагой, как мумия, если хозяева случайно оставляли дверь туалета открытой. Джозеф признается, что трудно стало коротать свободное время, когда он не работает и не занимается волонтерской деятельностью.

Что касается меня, то я рассказываю, например, о том, что уже смирилась с тем, что останусь в старых девах. Рассказываю Джозефу о том времени, когда мы с мамой вместе ходили по магазинам, как она залезла в слишком узкий сарафан, который нам пришлось купить, чтобы позже разорвать и снять. Рассказываю ему, как на протяжении нескольких лет после этого инцидента, стоило произнести слово «сарафан», и мы обе покатывались со смеху. Рассказываю, как папа каждый год во время седера[11] читал молитву голосом Дональда Дака, и не потому, что не почитал традиции, а потому, что его маленькие доченьки при этом весело смеялись. Рассказываю, как в дни рождения мама разрешала нам на завтрак лакомиться любимыми десертами, как умела угадывать температуру с точностью до двух десятых градуса, лишь прикоснувшись ко лбу, когда кто-то заболевал. Рассказываю, как в детстве я была уверена, что у меня в шкафу живет чудовище, и папа целый месяц спал сидя, опираясь спиной о раздвижную, обитую филенками дверь шкафа, чтобы зверь не мог выбраться оттуда среди ночи. Рассказываю, что мама учила меня заправлять кровать, как это делают в больницах. А папа учил выплевывать сквозь зубы семечки дыни. Каждое воспоминание похоже на бумажный цветок, который достает из рукава фокусник: только что его не было видно, и вот он уже такой реальный и яркий, что невозможно представить, как его до сих пор не было видно. И подобно этим бумажным цветам, которые вытащили на свет Божий, воспоминания невозможно спрятать назад.

Я ловлю себя на том, что отменяю свидание с Адамом, чтобы провести часок в гостях у Джозефа, поиграть в шахматы, пока глаза не начнут слипаться и я вынуждена буду ехать домой, чтобы немного поспать. Он учит меня следить за центром доски и сдаваться только в случае абсолютного поражения; учит оценивать местоположение каждого коня и слона, ладьи и пешки, чтобы я могла принимать правильные решения.

Во время игры Джозеф задает мне вопросы. Моя мама была такой же рыжеволосой, как я? Мой отец скучал по ресторанному бизнесу, когда занялся промышленным производством? Моим родителям доводилось пробовать какое-нибудь из моих блюд? Даже самые трудные из ответов — например, то, что я никогда не пекла для родителей, — не обжигают мне язык так сильно, как обожгли бы год или два назад. Оказывается, делиться с кем-то воспоминаниями — не то же самое, что переживать их в одиночку: рана уже не кровоточит, а только саднит.

Через две недели мы с Джозефом вместе приезжаем на очередное занятие нашей группы. Сидим рядом, и кажется, что между нами существует едва уловимая телепатическая связь, когда говорят остальные члены группы. Иногда мы встречаемся взглядами, иногда он прячет улыбку, а я закатываю глаза. Неожиданно мы становимся сообщниками.

Сегодня мы говорим о том, что ждет нас после смерти.

— Мы будем бродить неподалеку? — спрашивает Мардж. — Наблюдать за теми, кого любим?

— Возможно. Я до сих пор временами чувствую присутствие Шайлы, — отвечает Стюарт. — Как будто воздух становится более влажным.

— А по-моему, очень эгоистично думать, что души околачиваются рядом с нами, живыми, — тут же возражает Шайла. — Они отправляются на небеса.

— Все?

— Все, кто верует, — уточняет она.

Шайла из тех, кто заново утвердился в вере, что совершенно неудивительно. Но мне все равно неуютно, как будто она говорит о том, что мне такое право — попасть на небеса — не даровано.

— Когда мама лежала в больнице, — говорю я, — ее раввин рассказал такую историю. И на небесах, и в аду люди сидят за праздничным столом, заставленным удивительными яствами, но никому нельзя сгибать руки в локтях. В аду все голодают, потому что не могут себя накормить. А на небесах все наедаются до отвала, потому что, чтобы накормить друг друга, не нужно сгибать руку.

Я чувствую на себе взгляд Джозефа.

— Мистер Вебер! — подбадривает Мардж.

Я думаю, что Джозеф проигнорирует обращение или, как обычно, покачает головой. Но, к моему удивлению, он отвечает:

— Когда человек умирает, он умирает. И все заканчивается.

Эти резкие слова окутывают присутствующих, словно саван.

— Прошу прощения, — извиняется он и выходит из зала.

Я нахожу его в коридоре церкви.

— История, которую вы рассказали, — говорит Джозеф, — о праздничном столе… Вы сами-то в нее верите?

— Хотелось бы верить, — отвечаю я. — Ради мамы.

— Но ваш раввин…

— Он не мой раввин, а мамин.

Я направляюсь к двери.

— Вы верите в жизнь после смерти? — с любопытством спрашивает Джозеф.

— А вы нет?

— Я верю в ад… Но он здесь, на земле. — Старик качает головой. — В хороших и плохих людей. Если бы все было так просто… В каждом человеке есть и то и другое.

— По-вашему, одно не может перевесить другое?

Джозеф останавливается.

— Это вы мне скажите, — отвечает он.

Его слова словно обжигают, мой шрам начинает гореть.

— Почему вы никогда не спрашиваете, как это произошло? — не подумав, говорю я.

— Что «это»?

Я обвожу рукой лицо.

— Ах, это! Как-то давным-давно мне сказали, что история сама себя расскажет, когда время придет. Я решил, что время еще не настало.

Странная мысль: то, что со мной произошло, — не моя история, а нечто существующее совершенно обособленно от меня. Неужели вся моя проблема в том, что я не способна отделить одно от другого?

— Автомобильная авария, — говорю я.

Джозеф кивает, ожидая продолжения.

— И пострадала не я одна, — удается выдавить мне, хотя слова душат.

— Но вы выжили. — Он нежно касается моего плеча. — Может быть, только это и имеет значение.

Я качаю головой.

— Хотелось бы мне в это верить.

Джозеф смотрит на меня.

— Разве не всем нам этого хочется? — говорит он.

На следующий день Джозеф не приходит в булочную. И еще через день его тоже нет. Я прихожу к единственно возможному выводу: Джозеф без сознания лежит в своей кровати. Или того хуже.

За все годы моей работы в «Хлебе нашем насущном» я ни разу не оставляла булочную на ночь без присмотра. Мои вечера расписаны с военной точностью: я почти два километра прохожу по кухне до той минуты, когда разделяю тесто и формирую из него сотни буханок, пока они подходят и готовы выпекаться в разогретой духовке. Сама булочная становится живым, дышащим организмом. Каждый стол — новым партнером, ожидающим своей очереди потанцевать. Собьешься во времени — и будешь стоять одна в окружающем хаосе. Я ловлю себя на том, что начинаю спешить, пытаясь сделать то же количество работы за меньший отрезок времени. И понимаю: от меня будет мало толку, пока я не навещу Джозефа и не удостоверюсь, что он дышит.

Я еду к нему, вижу свет в кухне. Ева тут же заливается лаем. Джозеф открывает дверь.

— Сейдж! — удивленно восклицает он. Громко чихает и вытирает нос белым носовым платком. — Что случилось?

— Вы простыли, — констатирую я очевидное.

— Вы проделали весь этот путь, чтобы сообщить мне то, что я и так уже знаю?

— Нет. Я подумала… я хотела вас проведать… вас два дня не было видно.

— Апчхи! Как видите, я в состоянии самостоятельно стоять. — Он жестом приглашает меня в дом. — Зайдете?

— Не могу, — отвечаю я. — Мне на работу пора. — Но я не двигаюсь с места. — Я волновалась, когда вы не пришли в булочную.